Шведский славист и литературовед Бенгт Янгфельдт в 2009 году написал скрупулезную биографию Владимира Маяковского, где уделил окружению поэта не меньше внимания, чем самому поэту. А Дмитрий Быков в 2016-м создал хаотичный, но интересный том, где, исследуя жизнь Маяковского, смешал вообще все на свете. Егор Воробьев рассказывает, чем интересна каждая из них
Маяковского я очень люблю. Первое знакомство с его творчеством состоялось, когда мне было года три – родители прочли вслух «Что такое хорошо и что такое плохо». Чеканные формулировки этого кодекса чести меня тогда потрясли неслабо, куда там десяти заповедям. Автор выглядел строгим судьей, отделяющим добро от зла.
Следующее сильное, но противоположное по заряду впечатление Маяковский произвел в аморальные подростковые годы. Тогда я одновременно угорал над стихотворением, начинавшимся «Вы любите розы? А я на них срал! Стране нужны паровозы, нам нужен металл…» (продолжение легко загуглить) и восхищался непоколебимостью железного поэта, поправшего лирику забористым матом. Позже, правда, впечатление немного смазалос: оказалось, что это фейк, такого В.В. никогда не писал и вообще почти не матерился, но все равно было круто.
Есть и другие причины любить Маяка: и звонкие манифесты ранних лет, где он протестовал против всего мира («Нате!», «Вам!», поэмы «Облако в штанах» и «Человек») и лирика, в которой Маяковский на самом деле был большой мастер (мои фавориты – «Хорошее отношение к лошадям», «Письмо Татьяне Яковлевой» и финал поэмы «Про это»). Даже многие стихи, восхвалявшие Ленина и партию, звучат очень хорошо. А жизнь его производит впечатление едва ли не более сильное: футуризм с пощечинами общественному вкусу, трогательная, до конца пронесенная любовь к Лиле Брик, самурайская верность революции и ее идеям, «точка пули в самом конце» – когда стало ясно, что миру он по-прежнему не нужен, надежды нет, революция вырождается в новую душную империю. «Это не способ, другим не советую, но у меня выходов нет». Такая биография по накалу не уступит самой лихо закрученной художественной литературе.
Неудивительно, что про жизнь В.В. написано огромное количество книг. Самую подробную хронику, расписавшую бытие поэта по годам, а то и по дням, составил Василий Катанян («Маяковский. Хроника жизни и деятельности»); множество воспоминаний оставили современники (например, «Маяковский едет по Союзу» Павла Лавута); есть целый ворох более поздних исследований, где к нему подходят то с одной, то с другой стороны. Но здесь я хочу остановиться на двух биографиях, вышедших в XXI веке, использовавших массу накопленных источников и претендующих на всеобъемлющий рассказ о жизни Маяковского.
Бенгт Янгфельдт. «Ставка – жизнь: Владимир Маяковский и его круг» (2009)
Профессор Стокгольмского университета Бенгт Янгфельдт, даром что иностранец, с русской литературой знаком лучше, чем многие россияне. Он долгие годы дружил с Иосифом Бродским, ходил в 1970-е в гости к еще живой Лиле Брик, общался с другом Маяковского — Романом Якобсоном. Написанная Янгфельдтом «Ставка – жизнь» – подробный рассказ о жизни Маяковского и его близких. В фокусе в основном время после Октябрьской революции, творчество В.В. и его отношения с Осипом и Лилей (Янгфельдт называет ее Лили) Бриками.
Во въедливости профессору не откажешь: несмотря на симпатии к Маяковскому и Брикам, историю их жизни он препарирует хладнокровно, не стесняясь вдаваться даже в самые интимные моменты:
«Как бы Маяковский ни хотел, он не мог разделять взгляды Лили на любовь и верность — и тем более не мог им следовать. Хотя у него самого случалось множество романов, он был по натуре стыдливым человеком и гордился тем, что никогда не написал ничего непристойного. Якобсон рассказывал автору этих строк о том, как в 1919 году он в компании Лили, Осипа и Маяковского посещал выставку эротической гравюры. Маяковскому было неловко, он смущался, в то время как Лили и Осип комментировали гравюры со светской легкостью».
Есть и более яркие примеры, например, когда Янгфельдт делает предположения, какие проблемы могли быть между Маяковским и Лилей в постели. Но швед так работает не ради возбуждения у читателя порнографического интереса – ему как исследователю важно вкопаться во все возможные аспекты «треугольника» между Маяковским, Лилей и Осипом, чтобы проанализировать отношения в нем и их влияние на творчество поэта. Выводы Янгфельдт делает вполне умеренные: несмотря на все скабрезные слухи, сексуального в треугольнике было мало, зато много искренней дружбы и любви. Отношения Осипа и Лили закончились еще до прихода в их семью Маяковского, роман Лили и В.В. длился десять лет (с 1915 по 1925), после чего прекратился. Все трое жили по заветам Чернышевского и романа «Что делать?», предполагавшего приоритет общности идеалов над ревностью. Но для Маяковского это было очень тяжело.
«Маяковский был так же неуверен в себе, как раньше, — и в своем творчестве, и в отношениях с ней или, точнее, в ее чувствах к нему. В других ситуациях он скрывал растерянность за внешней дерзостью и агрессивностью, в отношениях же с Лили она трансформировалась в нежность и почти рабскую зависимость. Виктор Шкловский рассказывал, как Лили однажды забыла в кафе сумку, и Маяковский за ней вернулся. «Теперь вы будете таскать эту сумочку всю жизнь», — с иронией прокомментировала Лариса Рейснер. «Я, Лариса, эту сумочку могу в зубах носить, — ответил Маяковский. — В любви обиды нет».
Большое внимание Янгфельдт уделяет революции и ее влиянию на жизнь Маяковского и его окружения. Здесь, несмотря на позицию отстраненного наблюдателя, хранимую ученым, между строк проглядывает явное отвращение к большевикам и непонимание – как могли такие люди как Маяковский любить жестокую, безжалостную советскую властью? Из трех основных героев книги (Маяковский, Лиля, Осип) автор больше всех недолюбливает Осипа – за его работу на ЧК-ГПУ:
«В Берлине Якобсона шокировали рассказы Осипа о тех «довольно кровавых эпизодах», которым он был свидетелем в ЧК. «Вот учреждение, где человек теряет сентиментальность», — подытожил Осип. По словам Якобсона, Брик тогда впервые произвел на него «отталкивающее впечатление»: «Работа в Чека его очень испортила».
О советской власти и чекистах в книге вообще довольно много – Янгфельдт не скрывает своего неприятия этой захватившей Россию в 1917 году силы. В остальном же «Ставка – жизнь» – хрестоматийный пример четко структурированной, выверенной до мелочей биографии. Сумма всего, что на момент публикации известно о жизни Маяковского, изложенная конспективно, но со всеми необходимыми подробностями и интересными цитатами. Мне, например, очень понравилось, как Маяковский после Февральской революции предлагал создать партию футуристов и выдвинуться в парламент, а на осторожное замечание Брика, что никто не проголосует, отвечал: «Черт его знает! Теперь время такое – может, президентом изберут». Жаль, не случилось: кампания была бы не хуже, чем когда Хантер С. Томпсон баллотировался в мэры городка Аспен, Колорадо.
Отдельные главки у Янгфельдта посвящены анализу самых крупных произведений поэта: «Облако в штанах», «Человек», «Мистерия-буфф», «Про это» и некоторые другие – их швед препарирует на вполне достойном и понятном даже человеку, который вчера узнал про поэзию, уровне. А выводы, к которым приходит Бенгт Янгфельдт, однозначны и неутешительны:
«Пятнадцать лет существовал этот овеянный легендами любовный и дружеский союз — пятнадцать лет, до момента, пока солнечным апрельским утром пистолетная пуля не разбила его вдребезги. И не только его — пуля, пронзившая в 1930 году сердце Маяковского, убила и мечту о коммунизме, предвестив наступление коммунистического кошмара тридцатых годов».
В итоге – это несколько холодная, но очень информативная и хорошо сделанная биография, написанная и с уважением к своим героям, и с сохранением вежливой дистанции. Если вы ничего не знаете о том, как жил Маяковский (а заодно и его друзья), и хотите узнать, Бенгт Янгфельдт – ваш кандидат.
Дмитрий Быков. «Тринадцатый апостол. Маяковский: трагедия-буфф в шести действиях» (2016)
Тут уже по названию понятно, что все закручено лихо. «Тринадцатый апостол» – первое название «Облака в штанах», запрещенное царской цензурой, «трагедия-буфф» – отсылка к «Мистерии-буфф», а шесть действий тоже не просто так – это намек на нежелание Маяковского укладываться в любые рамки, что поясняет один из эпиграфов, диалог, приводимый Валентином Катаевым в «Траве забвения» между ним и Маяковским:
— Сколько действий может быть в драме?
— Самое большее пять.
— У меня будет шесть.
Дмитрий Быков, прозаик, поэт, литературовед, написал крайне необычную биографию Маяковского. Да и правильно – зачем писать обыкновенную, если уже были и Катанян, и Янгфельдт, и многие другие?
«Ставку – жизнь» тут удобно использовать в качестве референса, чтобы объяснить, чем необычна книга Быкова. Если Янгфельдт делает микроскопический пролог, где описывает первое чтение Маяковским «Облака в штанах» в присутствии Осипа и Лили – момент, соединивший их – а дальше возвращается к строгой хронологии от сих до сих, то Быков заходит с других козырей. Первые строки в его книге такие:
«Христос был за всех нас распят, Пушкин за всех нас убит на дуэли, а Маяковский за всех нас застрелился.
Теперь нам можно этого не делать».
После пролога начинаются непосредственно «действия»-главы, первая из которых называется «Выстрел» и начинается тем самым последним выстрелом, описывая, что было после смерти Маяковского. Вторая – «Голос» – подробное рассуждение о творческом методе и стихосложении поэта (куда более глубокое, но и противоречивое, чем у Янгфельдта). И только к третьей главе Быков возвращается к началу биографии Маяковского и с тех пор более-менее придерживается хронологии, чтобы в финале дойти до выстрела. Книга заворачивается в кольцо.
Структура тут вообще, в отличие от Янгфельдта, – сам черт ногу сломит. Когда нужно, Быков делает огромные отступления, чтобы поговорить о чем-то, напрямую с течением текста не связанным, но важным для контекста, не чурается цитат на пару страниц, причем далеко не только из Маяковского и воспоминаний о нем, но вообще из всего подряд. Мое любимое – когда он дает довольно значительный кусок из «Под знаком незаконнорожденных» Владимира Набокова (без указания авторства – кто захочет, тот найдет), иллюстрируя этим примером литературную полемику двадцатых.
Отдельные подглавки посвящены отношениям Маяковского с женщинами («Двенадцать женщин», да, там была далеко не одна Лиля) и собратьями по перу («Современники»). Несколько раз встречаются и художественные вставки. К примеру, вот Быков следует за Маяковским в Мексику и тут же придумывает, как он бы выжил, эмигрировал, и где-то в 1950-е встретился с Че Геварой в Мехико. Под строкой «ДЛЯ ЧЕГО ПИШУ НЕ РОМАН» следует их диалог:
«Они прошлись бы по городу, зашли выпить кофе и аргентинский врач рассказал бы о своих путешествиях по латиноамериканским лепрозориям.
— Я тоже много путешествовал, — сказал бы высокий иностранец. – Теперь здесь. По-моему, здесь сейчас самое интересное место. Здесь получится то, что не получилось в России.
— А почему не получилось в России? – с горячим любопытством спросил бы молодой врач, который в последнее время много об этом думал.
— Климат, – неохотно ответил иностранец, катая папиросу из угла в угол большого темно-лилового рта. – И большая слишком. Там и не могло получиться. Очень все друг друга ненавидят, понимаете? Здесь климат другой.
— Знаете, – во внезапном порыве откровенности сказал бы молодой врач, хороший революционер, но плохой конспиролог. – Это вы не по Марксу рассуждаете. Маркс ни слова не говорит про климат…
— Вы читали Маркса? – спросил бы иностранец без любопытства.
— Конечно! Постоянно его перечитываю.
— Ну и зря, – сказал бы иностранец. – У нас один поэт попробовал его почитать и повесился».
В отличие от Янгфельдта, Быков уделяет довольно мало внимания отношениям Маяковского с ЧК или его половой жизни – ему об этом просто не интересно говорить («Янгфельдт все это зачем-то цитирует и подробно анализирует», – иронизирует автор над предшественником). Зато ему еще как интересно говорить о русской революции. Отношение к ней у Быкова более сложное, чем у стокгольмского профессора – если Янгфельдт рассматривает ее как катастрофу, разрушившую Россию, то Быков, признавая все ужасы, с Октябрем связанные, находит в установлении власти советов свою историческую логику:
«Большевики не уничтожили, а восстановили российскую империю… Иной вопрос, что ценой этого восстановления была максимальная редукция, грандиозное упрощение: при такой политической системе, какую предлагала прошлая империя, удержать огромную территорию было уже немыслимо, да и сосуществовать с такой культурой было нельзя. Культура ведь, собственно, и взорвала эту систему… Вертикаль власти восстановилась очень быстро, и вместо монархии возникла диктатура, о которой монархия не смела и мечтать… Мертвая политическая система получила сильнейший гальванический удар и ожила. Сложность русской жизни, ее полифония оказались навеки невосстановимы, но упрощенный вариант империи, получая все более сильные удары тока, просуществовал еще 70 лет».
А что Маяковский? Маяковский, по Быкову, был для революции именно тринадцатым апостолом – самым честным, самым преданным и, в итоге, самым ненужным. Он искренне верил в грядущий коммунизм, из-за этого упрямо «наступал на горло собственной песне», писал плохие стихи о новых квартирах, чистых носках и «лучше сосок нет – готов сосать до старости лет», постыдно присоединялся к травлям – а сам в итоге при жизни удостаивался только презрительно-снисходительного отношения. Зато уж как застрелился – осознав, что плохо, что дальше пути нет и не будет – стал невероятно удобен, получил комплименты от Сталина и был растиражирован в десятки памятников, сотни тысяч собраний сочинений, скучные портреты в школах.
«Маяковский понадобился, когда уже ничего не мог сказать, – и когда от революции осталась одна бронза: все, чего эта революция добивалась, было уничтожено либо не состоялось вовсе. Все, против чего она восставала, вернулось, уменьшившись, ухудшившись и укрепившись. Живой Маяковский не был нужен живой революции. Мертвые – они подошли друг другу отлично».
«Тринадцатый апостол» – книга, гораздо более рыхлая по структуре, прогибающаяся под собственным весом, перегруженная, чем «Ставка – жизнь». Но у Быкова есть серьезное преимущество перед Янгфельдтом: он не просто суммирует известные факты, добавив к ним новые, – а предлагает свою концепцию как фигуры Маяковского, так и эпохи, сформировавшей и убившей его. И это, со всеми лирическими отступлениями, литературными украшениями, цитатами, очень широким контекстом, вкусовщиной (довольно бесит, например, когда Быков походя замечает о твоем любимом стихотворении – «очевидна мучительная неуклюжесть этого текста») – очень интересно читать, даже если с автором в чем-то не соглашаешься. Маяковский у Быкова выходит живее, острее и трагичнее, чем у Янгфельдта, вот сейчас сойдет со страниц и пойдет, хмурый, с палкой и неизменной папиросой во рту, костерить буржуев.
В общем, обе биографии хороши, каждая по-своему. Янгфельдт, как уже говорилось, лучше подходит для первого знакомства с материалом, более хардкорный Быков – для тех, кто хочет копнуть глубже, не только узнать Маяковского, но и прочувствовать, его и страшное-удивительное время русской революции. Радостно, что даже спустя 90 лет после самоубийства Маяковского легко найти свежие (в историческом масштабе), интересные книги об этом поэте, который объяснил детям, что такое хорошо и что такое плохо, но сам разобраться в этих вещах мог не всегда.
