Вторая половина осени идеально подходит для погружения в хорроры не только из-за приближения Хэллоуина. Сама атмосфера этого времени года настраивает на соответствующий лад: заставляет острее переживать одиночество, внимательнее вслушиваться в шелест падающих в темноте за окном листьев и вглядываться по утрам в беспросветную толщу низких серых облаков. С всепоглощающим, меланхоличным и одновременно тревожным состоянием на исходе октября необязательно бороться с помощью комедий, бодрой музыки и шумных вечеринок – если настроиться на определенную волну, от него даже можно получать удовольствие.
Лучший способ сделать это – устроиться поудобнее в кресле, смочить горло обжигающим виски или сварить кофе покрепче, приглушить свет, насколько это возможно без вреда для зрения, и под аккомпанемент свистящего ветра погрузиться в чтение странной прозы, она же weird fiction. Это литературное направление не ограничивается конкретным жанром – к нему могут относиться хоррор, научная фантастика, фэнтези или мистический триллер.
Отличительные особенности странной литературы не сводятся к освещению конкретного круга тем или к единому формату – они заключаются скорее в настроении, которое навевает прочтение того или иного произведения. Суть этого настроения заключена в самом названии – странная проза. Его авторы не сосредотачиваются на ужасах в банальном смысле и не преследуют цель заставить читателя подпрыгнуть от неожиданного поворота. Их намного больше занимает достижение эффекта, когда книга доставляет беспокойство, навевает неуловимое ощущение чего-то чужеродного и зловещего. Атмосфера, нагнетаемая описаниями безразличной и таинственной природы, погружением в причудливые фамильные традиции или витающей вокруг главного героя недосказанностью — все это для классиков weird fiction намного важнее сюжета. В этом смысле они ближе к музыкантам или художникам, чем к ориентированным на более приземленные материи собратьям-писателям.
Говард Филлипс Лавкрафт определял WF черед отрицание: «Это нечто большее, чем таинственное убийство, окровавленные кости или клацающие цепями простыни». В том же духе высказывается автор нашумевшей «Аннигиляции» Джефф Вандермеер: «В своих чистейших проявлениях оно избегает устоявшихся сверхъестественных тропов вроде зомби, вампиров, оборотней и держится в стороне от навеваемых этими тропами архетипов и ассоциаций. Наиболее уникальные представители Вирда следуют путями намного менее изведанными и затрагивают темы, которые кажутся новаторскими по сей день».
Задача странной прозы – пробудить ощущение контакта с чем-то, превосходящим границы человеческого восприятия – практически невыполнима, потому что невозможно словами описать что-то, для чего недостаточно слов. Именно поэтому классиков направления – например, того же Лавкрафта – часто обвиняют в тяжеловесности и критикуют за однообразный стиль. И все же лучшие представители weird fiction филигранными штрихами погружают в пучину безумия и хаоса, наводят жуть, заставляют подозрительно вглядываться в каждый пустой проулок или засматриваться на одиноко стоящее дерево.
Чтобы разогнать осеннюю хандру изощренными и причудливыми опусами классиков странной прозы, мы собрали 10 гениальных рассказов этого направления. Список составлялся без учета великих и ужасных По и Лавкрафта, лучшие истории которых и так часто встречаются в самых разных подборках. Также топ не учитывает «молодое» поколение авторов, к которому можно отнести Рэмси Кэмпбелла, Клайва Баркера, Томаса Лиготти и даже Стивена Кинга. Во-первых, мы считаем, что знакомиться с чем-то прекрасным лучше с истоков. Во-вторых, нужно же приберечь что-то на потом!
Артур Мэкен: «Белые люди» (1904) и «Белый порошок» (1895)
Валлиец Мэкен – пожалуй, самый влиятельный автор не только для странной прозы, но и для фолк-хоррора. В отличие от Лавкрафта, которого больше интересует космический ужас, он сосредотачивается на зловещей изнанке природы: непроходимых лесов, окрашенных в алое предзакатным солнцем полей, наводящих на монотонный лад журчанием водоемов. В своих рассказах Мэкен поэтично описывает незначительные, но оттого еще более пугающие разрывы в естественном порядке вещей – например, когда невинная детская игра или песенка придает естественным безлюдным пейзажам неожиданно зловещий оттенок и навевает фантомные воспоминания о языческих обрядах тысячелетней давности.
Формально завязка «Белых людей» заключается в том, что рассказчик знакомится с содержанием дневника девочки-подростка. Он получил книжку от чудака-философа, который считает, что грех проявляется не в убийстве или воровстве, а в стремлении насильно преодолеть представляющиеся незыблемыми законы мироздания. Тезисы старика, естественно, самым прихотливым образом переплетаются с легендами и странными забавами, о которых девочке тайком рассказывает няня. Как и положено классике weird fiction, рассказ лишен упорядоченного нарратива, в повествование постоянно внедряются высокохудожественные описания природы и метафоричные легенды, расшатывающие простую и понятную реальность до неузнаваемости.
«Я карабкалась по склону, уже плохо воспринимая окружающее, — все вверх и вверх, пока заросли наконец не поредели и я не вышла на большую пустынную проплешину у вершины холма, где в траве серели уродливые камни, из-под которых выбивались чахлые, скрюченные, похожие на змей деревца. Пробираясь между камнями, я продолжила путь к вершине. Никогда прежде мне не приходилось видеть таких огромных и уродливых камней: некоторые выступали из земли, другие были разбросаны вокруг насколько хватал глаз, далеко-далеко. Я посмотрела поверх камней, охватив своим взглядом все это место целиком – оно выглядело странно и неправдоподобно. Стояла зима, с окрестных холмов свешивались страшные черные леса – словно черные занавеси в огромной комнате. А деревья имели такие очертания, каких я раньше и представить не могла. Мне стало страшно. За лесами тянулись еще холмы — гигантское кольцо холмов и гор, совершенно незнакомая мне местность, глухая и безмолвная. Небо было тяжелым, серым и унылым – отвратительный свод, довершающий картину».
«Белый порошок» – более линейное произведение, но у поверхностной викторианской страшилки, как это часто бывает с рассказами Мэйкена, оказывается двойное дно. Главная героиня – молодая девушка – беспокоится о самочувствии брата, юриста, который сутки напролет зубрит законы. Доктор выписывает парню тонизирующее, и лекарство мгновенно возвращает пациенту прежнюю бодрость, но затем сестра подмечает в нарочито беззаботном поведении брата незначительные странности. Сначала они просто беспокоят ее, позже – внушают сверхъестественный ужас, когда она замечает, как физическое состояние юноши коррелирует с погодными явлениями. Первая часть рассказа читается как вариация на тему «Странной истории доктора Джекилла и мистера Хайда», но финальный твист резко превращает его в жуткий очерк о ведьминских шабашах и сатанизме.
Влияние «Белого порошка» на традицию странной прозы невозможно переоценить – короткий рассказ выступает связующим звеном между готическими ужасами и современным фолк-хоррором. Сначала были Мэри Шелли, Брэм Стокер и Роберт Луис Стивенсон, затем — «Ведьма» и «Реинкарнация», а между ними примостился Артур Мэйкен, герой которого переживает немыслимое превращение под воздействием порошка без цвета и запаха.
Элджернон Блэквуд: «Ивы» (1907) и «Вендиго» (1910)
Блэквуд – второй классик weird fiction начала XX века, который превосходил Лавкрафта в художественном плане, но в отличие от последнего так и не обрел широкой популярности. В «Ивах» Блэквуд наглядно демонстрирует, почему странная проза производит особенно мощный эффект, если читатель до самого конца не знает, с проявлением каких сверхъестественных сил столкнулись герои. Два путешественника по континентальной Европе сплавляются по Дунаю и решают заночевать на маленьком островке, почти полностью заросшем ивами.
Мимолетные предзнаменования вроде странного взгляда мелькнувшей в воде выдры и ругающегося в отдалении крестьянина с наступлением темноты обретают зловещий оттенок, а шум шелестящих на ветру деревьев звучит все более угрожающе. Блэквуд виртуозно описывает не только природу, но и состояние героев, которые за считанные мгновения из оптимистичных скептиков превращаются в дрожащие (прямо как ивы) сгустки страха. Постепенно туристов поглощает чувство, что они вторглись на чужую территорию и пробудили какие-то силы, однако ни зверей, ни других людей на островке суши посреди бурлящей реки нет – речь идет о чем-то намного менее понятном и намного более могущественном.
« – Всю жизнь, – сказал он, – я остро чувствовал, что есть другой мир. Не далекий, просто другой. Там все время творится что-то важное, куда-то проносятся страшные существа, и по сравнению с их делами расцвет и упадок наших стран, судьба империй, армий, континентов – прах и пыль. Понимаешь, дела эти связаны с душой напрямую, а не косвенно, не с тем, в чем она себя выражает…»
Одинокий остров, весь в ивах, под ударами ветра, среди несущихся вод, внушал нам обоим какой-то суеверный ужас: нетронутый людьми, почти не известный людям, лежал он в лунном свете, и чудилось, что здесь проходит граница иного, чуждого мира, где обитают только ивы да души ив. А мы дерзнули сюда ворваться, что там – использовать остров для себя!»
Блэквуд показывает себя тонким психологом и в другом рассказе, повлиявшем не мейнстримный хоррор не меньше, чем на странную прозу. Если в «Ивах» герои – европейские путешественники, то «Вендиго» рассказывает об охотниках в американской глуши. Среди них, как и положено по законам жанра, есть представители разных мировоззрений: рациональный доктор – человек науки, его племянник – студент-богослов и два проводника, тонко чувствующие местные легенды и страшилки.
Персонажи еще не подозревают, что разделяться в непроходимой глуши – плохая идея, поэтому отправляются в разные концы леса парами. План проваливается – кроме пробуждающихся у костра под влиянием игры теней мрачных фантазий, отрезанные от цивилизации километрами леса охотники чувствуют странный запах, слышат необычные звуки и – совсем некстати – вспоминают легенду об обитающем в местных лесах существе, которое тоже питается лосятиной, но имеет мало общего с людьми.
Позже байки о вендиго обросли подробностями, а сама мерзкая тварь одинаково будоражила сознание авторов комиксов «Марвел», создателей игры Until Dawn и Стивена Кинга, однако, кажется, убедительнее и страшнее всего про нее рассказал именно Блэквуд.
Амброз Бирс: «Живший в Каркозе» (1886)
Таинственный, величественный и древний город Каркоза обрел вторую жизнь в искусстве благодаря первому сезону «Настоящего детектива», в котором заброшенный форт оказался местом ритуальных убийств. Тогда запутавшиеся зрители в основном считали причудливое название отсылкой к лавкрафтианским мифам, хотя на самом деле Каркоза вошла в фольклор ужасов на стыке позапрошлого и прошлого столетий благодаря остроумному американцу Амброзу Бирсу. Тот оставил после себя масштабное наследие из сатирических очерков, жестких реалистичных зарисовок об ужасах Гражданской войны и, конечно, мистических историй, благодаря которым его ставят в один ряд с Мэйкеном и Блэквудом.
В наше время «Живший в Каркозе» вряд ли способен напугать, однако короткий рассказ по-прежнему свидетельствует о литературном мастерстве автора: тот на протяжении пары страниц создает то ощущение тревоги и чего-то потустороннего, к которому после него стремились сотни авторов огромных романов. Трудно не проспойлерить такое короткое произведение, да и сюжет здесь остается на втором плане (главная роль, конечно, отведена гнетущей атмосфере пустоши, в которую случайно забредает герой). Достаточно упомянуть, что образ предсмертной агонии души, не понимающей, что конец близок, является одним из ключевых в творчестве Бирса.
Уильям Хоуп Ходжсон: «Брошенное судно» (1912)
Ходжсон – один из родоначальников так называемого морского хоррора – мистических историй о душах пиратов, кораблях-призраках и ужасных тропических существах, но рассказ «Брошенное судно» – не просто страшная вариация Роберта Луиса Стивенсона и Джека Лондона. В центре повествования молодой судовой врач, который вместе с капитаном, вторым помощником и несколькими матросами после шторма где-то посреди восточных морей отправляется к появившемуся из ниоткуда брошенному пакетботу. Моряки надеются раскрыть тайну нежданного соседа, но по мере приближения обращают внимание, что воды вокруг судна перемешались с какой-то густой маслянистой жижей, а сам корабль от кормы до носа затянуло белой плесенью, напоминающей то ли пульсирующие гнойные наросты, то ли влажную муку.
«Я поворачивался туда и сюда и вглядывался во тьму. Повсюду тлен лежал столь толстым слоем, что полностью скрывал все, что было под ним, превращая палубные принадлежности в непонятные груды грязно-белой гнили, покрытой тусклыми фиолетовыми прожилками и пятнами. В слое этом была заметна некая странность, к которой мое внимание привлек капитан Ганнингтон: ноги наши не проламывали поверхность гнили, как следовало бы ожидать, а просто проминали ее».
«Брошенное судно» прекрасно с художественной точки зрения – Ходжсон красочно описывает открывшийся морякам неизвестный плотоядный организм, который то ли проглотил судно, то ли пытается с ним слиться воедино, но вдобавок текст несет мощный философский посыл. Постаревший врач рассказывает о страшном приключении товарищам уже на другом корабле, чтобы доказать, что жизнь – неизведанная сила, способная проявиться через любую материю, будь то человек, примитивный организм или… неодушевленная вещь. Ползучее многообразие жизни, которое человек способен воспринимать лишь в силу своих познавательных способностей, позже станет одним из лейтмотивов weird fiction, но мало кто после Ходжсона так же убедительно показывал, что жизнь способна пугать не меньше смерти.
Кларк Эштон Смит: «Обитатель бездны» (1933) и «Семена из склепа» (1933)
Вдохновлявшийся Эдгаром По, Смит вел активную переписку с Лавкрафтом и другим героем этой подборки Робертом Говардом, однако выработал свой неповторимый стиль на стыке научной фантастики, фэнтези и космического хоррора. Многие его рассказы объединены в циклы, и «Обитатель бездны» тоже условно относится к собранию историй о межпланетных путешествиях, однако читать его можно даже без знакомства с другими произведениями. Начало «Обитателя бездны» воспринимается как олдскульная вариация на тему «Звездных войн» – три авантюриста с Земли идут по раздираемому песчаными бурями раскаленному Марсу, их поклажу тащат существа, напоминающие одновременно ящерицу и ламу.
Однако до схваток на лазерных мечах или хотя бы до перестрелок с охотниками за головами в местных тавернах дело так и не доходит: герои решают укрыться от очередного бурана в подвернувшейся пещере, где слышат странные хлюпающие звуки. В попытке отыскать их источник они спускаются все ниже и ниже, пока не наталкиваются на кошмар, по сравнению с которым палящее солнце и песок в глазах кажутся поездкой в парк аттракционов. События принимают мрачный поворот настолько стремительно, что кажется, будто Смит скакнул между двумя вымышленными вселенными. Однако он сделал это настолько виртуозно, что кошмар и безнадега накатывают не в одночасье, а постепенно.
«Ни один из искателей приключений не страдал избытком воображения и не был подвержен излишней нервозности, но всех троих охватили неясные предчувствия. Под покровами загадочной тишины снова и снова они, казалось, слышали невнятный шепот, подобно вздоху погребенного на недосягаемой глубине моря. В воздухе ощущался еле заметный привкус влаги, и чувствовалось почти неуловимое дуновение ветра. Самым странным было присутствие необъяснимого запаха, напоминающего одновременно логово животного и специфический дух жилья марсиан».
Смит – мастер инопланетного антуража, и даже в земных декорациях его рассказы несут на себе печать космического ужаса. В «Семенах из склепа» два собирателя орхидей в венесуэльских джунглях отвлекаются от маршрута ради поиска золота, которое по преданию должно находиться в гробнице древнего заброшенного города. Они не обретают богатства, зато сталкиваются с невиданным и опасным растением, которое кажется скорее живым организмом из иных миров, чем экзотическим представителем местной фауны. Тема иной формы жизни, которая паразитирует на человеческом теле или поглощает его изнутри, обрела популярность после «Чужого» и сформировала целое направление – боди-хорроры, посвященные трансформациям и мутациям человеческого тела.
«Семена из склепа» исследуют тему враждебных человеку, но существующих за счет него форм жизни задолго до культового фильма Ридли Скотта. Смит приковывает внимание завораживающими образами, которым как нельзя кстати подходит обстановка удушливых тропиков: крики еще не открытых птиц, подозрительно поглядывающие индейцы и мутные воды бурной реки добавляют творящемуся кошмару живописности. Лишенная вкуса и запаха пыльца буквально за сутки запускает в организме носителя необратимые изменения, плотоядный хищник со стеблями и цветками в прямом смысле произрастает из жертвы и одновременно завораживает ее. Что может быть страшнее? Что может быть страннее?
Роберт Говард: «Голуби преисподней» (1938)
В наше время рассказы ужасов ассоциируются либо с населенными призраками викторианскими поместьями, либо с европейскими катакомбами, либо с лесами Новой Англии, которые застали процессы над ведьмами и пробуждают первобытные страхи. Однако Роберт Говард, прославившийся произведениями о Конане-варваре, больше 80 лет назад раскрыл зловещий потенциал американского юга. Тягучий ритм жизни, расовые предрассудки, наслоение разных культур и непролазные болота – такой контекст идеально подходит не только для семейных саг Уильяма Фолкнера, но и для готического хоррора.
Необычный антураж отлично гармонирует с классической завязкой – два путешественника в поисках приключений набредают на заброшенный дом и решают там заночевать. Конечно, они не увидели в стайке вспорхнувших с балюстрад голубей ничего зловещего – по крайней мере, пока посреди ночи одного не замучил пугающе похожий на реальность кошмарный сон, а другой не сошел с ума от странного свиста с верхнего этажа и не проломил себе голову топором. «Голуби преисподней» изобилуют отсылками к африканскому фольклору, детективными элементами и психологизмом – это тот случай, когда рассказ мог бы послужить основой для повести или романа, но прекрасен и сам по себе. Если вас не оскорбляют воспоминания об издевательствах над рабами и временах расового неравенства, мощный эффект от рассказа гарантирован: на 40 страницах Говард умещает историю семейного упадка и загадочного змеиного культа, выстраивая главную интригу вокруг ритуала превращения одержимой ненавистью женщины в живого мертвеца. После такого напугать способны даже голуби.
« – Колдун, – пробормотал он. – Здесь, на Черном Юге! Колдовство для меня – старые кривые улочки в прибрежных городишках, горбатые крыши, помнящие Салемские процессы, темные старые аллеи и горящие глаза черных котов… Колдовство Новой Англии – милое, домашнее, уютное; но все это – хмурые сосны, старые покинутые дома, заброшенные плантации, таинственный черный народ – все это отдает каким-то древним ужасом! Боже, какие чудовищные дела творятся на этом континенте, который дураки зовут «молодым»!»
Роберт Эйкман: «Внутренняя комната» (1966)
Рассказ англичанина, который настаивал, чтобы его произведения называли именно странными историями, вышел всего за 12 лет до первого сборника Стивена Кинга, однако заслуживает места в хит-параде родоначальников странной прозы. Во-первых, Эйкман родился в 1914 году и все еще относился к эпохе Мэйкена и Блэквуда больше, чем к пост-лавкрафтианскому поколению. Во-вторых, «Внутренняя комната» внушает то смутное беспокойство, которое часто свойственно именно произведениям прежних эпох: читатель ощущает на них печать времени и воспринимает их почти как документальное свидетельство о сверхъестественном или необъяснимом.
Повествование начинается с того, как растущая в среде пассивной агрессии между неработающим, но деятельным отцом и величественной, обожаемой матерью девочка выбирает себе в качестве подарка в случайном придорожном магазине необычный кукольный домик. Удивительно в нем хотя бы то, что неоготическое строение, внешне напоминающее тюрьму или неприступную крепость, невозможно рассмотреть изнутри – стены и крыша крепко прикручены к основанию. К тому же внутри нет кухни, зато есть девять кукол-женщин и один портрет очень злого мужчины. Странности множатся: жительницы домика являются героине в снах, ее брат-всезнайка производит замеры и выясняет, что нижний этаж особняка не соответствует верхнему – значит, на одном из этажей расположена незаметная снаружи тайная комната.
«Внутренняя комната» – образцовый рассказ-загадка, в котором ярко проявляется важнейшая особенность weird fiction. В отличие от классических историй о призраках или от детективных головоломок, здесь нет никакой гарантии, что в конце вы получите готовые ответы.
Томас Лиготти, описывая эффект от странной прозы,,приводил такую ситуацию: одинокий человек просыпается в комнате и обшаривает тумбочку в поисках очков, но из темноты кто-то вкладывает их ему в руку. «Основной эффект странной прозы – ощущение, которое можно назвать жуткой нереальностью – пишет Лиготти в эссе «В темнейший час ночи: несколько слов о понимании странной прозы». – Жуть вселяет худой перст рока, указующий на гибель, а «нереальными» здесь выглядят причудливые одежды судьбы, что никогда не спадут и не обнажат истину. По определению, странная история зиждется на тайне, которую не разгадать вовеки – она остается верна странному опыту, переживаемому исключительно в воображении автора и служащему его единственным легитимным источником. Тайна, что не желает утрачивать своего очарования, должна остаться тайной. Нам не следует знать, что именно взяло очки с тумбочки и вложило их в руку проснувшегося».
Странная проза определяется не структурой и сюжетом, а загадочным настроением и атмосферой. Это слишком разнообразное направление, чтобы описать все его темы и приемы в списке из 10 рассказов. Следить за хоррором и пройти мимо странной литературы практически невозможно – делитесь другими маленькими жуткими шедеврами, которые обязательно стоит прочитать в канун Хэллоуина.
