Джорджа Оруэлла знают как автора «1984» и «Скотного двора», но это уже поздний этап его карьеры. До этого проза Оруэлла нередко была автобиографичной — а ему было, что рассказать о себе. В частности, в 30-х Оруэлл принял участие в Гражданской войне в Испании — одном из самых запутанных конфликтов начала века, который называют репетицией Второй мировой.
В молодости Оруэлл служил в бирманской полиции, побирался в Лондоне и вел нищенскую жизнь в Париже в надежде набраться опыта. В уже более зрелом возрасте он активно противостоял фашизму и сталинизму. Оруэлл обязательно вступил бы в британскую армию и участвовал во Второй мировой, но не прошел по состоянию здоровья – туберкулез. Однако за относительно короткую – 46 лет – жизнь писателю все-таки довелось участвовать в военных действиях. В 1936-м Джордж с женой приехали в раздираемую политическими стычками Барселону. Его наняли писать обзоры в газету, но вдохновленный установившимся в Каталонии равенством и торжеством пролетариата он вступил в ополчение ПОУМ (Рабочей партии марксистского единства), чтобы противостоять фашизму.
Оруэлл пробыл в Испании меньше года, но получил впечатлений на целую жизнь. Он несколько раз переосмыслил взгляды на власть и общество, мерз в окопах, прятался от жандармов и снайперов Франко, крутился и выживал в самом эпицентре охвативших Европу волнений. Вскоре после чудесного возвращения на родину Джордж запечатлел воспоминания о Гражданской войне и размышления о событиях того времени в мемуарах «Памяти Каталонии» и нескольких эссе. Они объясняют позицию Оруэлла по поводу власти и политики не меньше, чем великие антиутопии. В формате документальной повести англичанин осмыслил войну не менее увлекательно, чем Хэмингуэй или Ремарк.
Чтобы разобраться в хитросплетениях первой половины XX века, невозможно игнорировать войну в Испании. Некоторые исследователи называют ее репетицией или первой битвой Второй мировой. Точно так же чтобы разобраться в испанской войне, невозможно игнорировать приключения Оруэлла в объятой революционным пламенем Каталонии.
Что вообще творилось в Каталонии в 1936-м? Полный хаос – одна гражданская война внутри другой
Англичанин объясняет решение участвовать в войне короткой фразой: «В обстановке того времени это казалось единственным возможным поступком». Но что это была за обстановка?
Мы привыкли, что в войнах участвуют противостоящие друг другу в рамках конкретных конфликтов государства или партии, но происходящее в Испании с 1936 по 1939 годы только с натяжкой вписывается в такое понимание. Формально фашистские силы под началом лидера ультраправой Испанской фаланги генерала Франсиско Франко боролись с действующим правительством – Второй Испанской республикой. Она, в свою очередь, установилась после свержения монархии в 1931-м.
Однако на самом деле война велась не между действующей властью и восставшими против нее фашистами, а между двумя коалициями, в рамках которых бок о бок действовали не переносящие друг друга в мирное время политические силы. На одной стороне оказались левые в самом широком смысле: от республиканских властей до анархистов и радикальных социалистов. На другой – орда Франко при поддержке Гитлера и Муссолини, которой симпатизировали многие крупные буржуа и предприниматели, аристократы, представители церкви и интеллигенции.
Теоретически все левые движения Испании объединились в Народный фронт, чтобы дать отпор фашистам, и отложили выяснение отношений между собой до победы над Фалангой. На практике все оказалось не так просто, и Народный фронт постоянно охватывали внутренние противоречия. Правительство выступало за сохранение либеральной парламентской республики с классовыми различиями и капиталистическим укладом. Рупором подобной позиции выступила Объединенная социалистическая партия Каталонии (ПСУК), которая протестовала против революции и предлагала забыть о междоусобных разборках, пока главную угрозу для государства представляет Франко.
На другом спектре левых сил расположилась ПОУМ, к которой присоединился Оруэлл, и объединение СНТ-ФАИ (Национальная конфедерация труда и Федерация анархистов Иберии). Эти партии анархистского толка агитировали за контроль рабочих над производством и устранение социального неравенства. С помощью комитетов на местах они пытались противостоять церкви и буржуазии. Анархисты боролись не только с Франко, но и с капиталистическими структурами. Для них Гражданская война объединила сразу два фронта: фашистскую осаду и революцию против буржуазного уклада.
«Расстановка сил была такая, – резюмирует Оруэлл. – На одной стороне находились СНТ-ФАИ и ПОУМ, а также та часть социалистов, что выступала за рабочую власть; на другой – правое крыло социалистов, либералы и коммунисты, стоящие за централизованное правительство и милитаризованную армию». Разлад достигал таких масштабов, что даже «левые левые» с трудом договаривались между собой о фронтовых и политических целях и задачах. Оруэлл с сожалением заключает: «Если бы анархисты, ПОУМ и левое крыло социалистов проявили здравый смысл и, с самого начала объединившись, проводили общую политику, течение войны могло быть другим».
Революционная Каталония: всеобщее равенство, никаких официальных обращений, отвратительное оружие и армия подростков
Когда Оруэлл только приехал в Барселону в конце 1936 года, город представлял собой сбывшуюся утопию пролетариата, «величайший эксперимент по самоуправлению рабочих, который когда-либо видела Западная Европа». Еще в поезде попутчик посоветовал писателю снять галстук и накрахмаленный воротничок – иностранцев, которые выглядели слишком франтовато и аристократично могли развернуть прямо на границе. Несмотря на беспорядок и нищету военного времени, Каталония произвела на Оруэлла неизгладимое впечатление.
Приехавший из самой консервативной европейской монархии англичанин внезапно оказался в мире, где официанты и продавцы обращались с клиентами на «ты» и смотрели прямо в глаза. Богачи исчезли с улиц, женщины ни в чем не уступали мужчинам ни на фронте, ни в тылу. Ополченцы маршировали в поношенных комбинезонах, чаевые запретили, а на смену «господам» пришли «товарищи». Оруэлл вдохновился: «Я многого в этом не понимал, что-то меня даже раздражало, но с первого взгляда было ясно, что тут есть за что сражаться».
Те же порядки действовали в армии. Хотя формально система званий сохранялось, на деле дух товарищества стер иерархию. Солдатов ругали, если они обращались к офицерам с подобострастием, а наказания применялись в исключительных случаях. Вместо них командиры доходчиво объясняли подчиненным необходимость конкретного приказа – и те почти всегда соглашались с доводами.
Чуть позже, когда Оруэлл поселился в Ленинских казармах с другими участниками ополчения, ему открылись сопровождавшие Гражданскую войну и революцию суматоха и беспорядок. Почти ни у кого из его сослуживцев не было полного обмундирования и качественного оружия. Каждый одевался во что попало, патроны и ремни считались дефицитом, а винтовки внушали ужас. Из-за древней даты производства было непонятно, для кого такое оружие более опасно: для вражеских солдат или для стрелка, которого оно наверняка подведет в решающий момент.
Большую часть сослуживцев Оруэлла составляли юнцы 15–16 лет. В отличие от заставшего Первую мировую Джорджа они слабо представляли себе ужасы войны и не имели ни малейшего понятия, как действовать на фронте. Вместо обучения действительно полезным навыкам – как организовать укрытие, перезаряжать оружие и прятаться на открытой местности – подростков по несколько часов заставляли маршировать строевым шагом. Они были преисполнены патриотизма, но едва ли готовы к противостоянию с немецкими снайперами.
Оруэлл не сомневался, что пофигизм испанцев – неизбежное следствие пиренейского менталитета. Его восхищали искренность, дружелюбие и самоотверженность местных, но раздражали их необязательность и расслабленность даже в критических ситуациях. Под вражескими пулями солдаты ПОУМ предпочитали стоять, чтобы не показаться трусами. На любой вопрос англичанина по поводу обещанного оружия или тренировок в полевых условиях, офицеры с улыбкой отвечали: «Завтра».
Воспоминания Оруэлла – это не только рассказ об охваченной войной Каталонии, но и сборник наблюдений об испанцах:
«Если возможно, дело всегда откладывается на завтра. Даже сами испанцы шутят по этому поводу. В Испании ничего не происходит в назначенный срок: ни прием пищи, ни сражение. Как правило все откладывается, но иногда – на это, естественно, нельзя положиться – все вдруг происходит раньше, чем нужно. Если поезд должен отправиться в восемь, он обычно отходит от платформы между восемью и девятью часами, но может случиться так, что по прихоти машиниста он вдруг отправится в половине восьмого».
Когда после нескольких переносов ополченцев все-таки отправили на фронт, Оруэлл преисполнился возвышенных ожиданий. Он был иностранцем и сражался не за национальные идеалы, а за глобальную идею. Его захватила царившая в Каталонии атмосфера всеобщего равенства. Из Барселоны его с группой отправили в деревню Алькубьерре в муниципалитете Арагон, неподалеку от Сарагосы и Уэски. Там, в горах, отряды ПОУМ организовали аванпост и должны были удерживать позиции. Оруэлл рассчитывал, что здесь наконец проявит себя, но вскоре понял, что от фашистов его с сослуживцами отделяют не меньше 700 метров ущелья. Точно выстрелить с такого расстояния можно было только случайно. Франкисты заняли противоположную вершину и не переходили к активным действиям.
Вместо стереотипной войны с постоянными перестрелками и схватками стенка на стенку писателю пришлось участвовать в другой войне – окопной, где обе стороны берегут боеприпасы, а мучительное ожидание выводит из равновесия не меньше, чем риск схлопотать вражескую пулю.
«Это не война… Это комическая опера с редкими смертельными случаями»
Оруэлл рассказывает про события тех месяцев без прикрас и пафоса. Можно было бы подумать, что героические ополченцы со знаменами бежали на злобных националистов, даже если тех было в два раза больше, а в свободное время от безрассудных атак накрывали блиндажи безостановочными пулеметными очередями. Однако на реальной войне все складывалось по-другому.
Стороны почти не вступали в прямое противостояние и лишь изредка пытались выцепить отдельные фигурки с огромного расстояния выстрелами наудачу. Такие попытки неизменно оканчивались промахами – иногда из-за неточности бойцов, а иногда из-за сбитых прицелов. Перестрелки не поощрялись еще и из-за необходимости экономить патроны: их выдавали по пятьдесят в руки, а потом долго не присылали новые.
Гранаты не отличались ни качеством, ни доступностью. Одни имели две чеки. Первую нужно было тянуть со всей силы, а другая выдергивалась со сверхъестественной легкостью. В результате приходилось решать, как быть: выдергивать заранее тугую и бояться, что граната взорвется прямо у тебя в кармане, или выдергивать сначала легкую и переживать, что в решающий момент не успеешь разобраться с тугой. Другие гранаты, чтобы они сработали, нужно было чиркнуть спичкой. Ходить с такими было еще страшнее: они легко могли взорваться от трения об одежду или другое снаряжение.
В основном пребывание Оруэлла на фронте сводилось к бытовухе, рутине и выживанию. Места для героизма не оставалось. Отряд постоянно ждал – либо вылазок фашистов, либо указаний из центра. Вокруг стояла невыносимая вонь от объедков, экскрементов и прочего мусора. Ополченцы справлялись с бушующими в горах холодными ветрами, крысами размером с кошек и вшами.
Спастись от кусачей напасти можно было, только если сжечь всю одежду, но, естественно, это вариант сразу отпадал. За несколько недель расползавшиеся по швам и испещренные заплатками обноски стали дефицитным имуществом. То же самое касалось стоптанных ботинок, спичек, сигарет, мыла и свечей.
«Мы вели странную жизнь – странную жизнь на войне, если это можно назвать войной. Ополченцы громко выражали недовольство бездействием и желали знать, почему им не разрешают перейти в наступление. Однако было абсолютно ясно, что сражения не будет еще долго, если только его не начнет неприятель. При очередном инспектировании Джордж Копп был откровенен с нами: «Это не война… Это комическая опера с редкими смертельными случаями».
Оруэлла как одного из самых опытных бойцов почти сразу произвели в капралы – он командовал отрядом из 12 человек. Подчиненные и сослуживцы доставляли ему больше неприятностей, чем фашисты. Особенно это касалось оборванцев, записавшихся в ополчение ради пайка. Однажды один из таких детей кинул в костер гранату прямо посреди блиндажа.
Во время ночного дежурства подростки от усталости засыпали прямо стоя и разбудить их было практически невозможно. Если они все-таки просыпались, то с большей долей вероятности начинали стрелять по своим же товарищам, вернувшимся с обхода. Без спичек сигнал тревоги в темноте оборачивался катастрофой: в поисках винтовки можно было врезать по лицу сослуживцу или вообще не найти ничего и остаться без оружия, когда вокруг царит полная неразбериха.
Одновременно с пессимистичными и саркастическими зарисовками жизни в окопах Оруэлл описывает и трогательные ситуации фронтового единства. Однажды англичанин пожаловался вышестоящему офицеру, что у него украли пачку сигар. Тот обвинил во всем маленького каталонского оборванца. Когда парнишку обыскали, и он оказался невиновен, Оруэлл извинился перед ним, угостил коньяком и шоколадом.
В другой раз, когда один из солдат отказался идти в караул, писатель сгреб его в охапку и потащил на позицию. Испанцы возмутились такому отношению со стороны «товарища» и обозвали фашистом, разразился скандал. Тогда на защиту Оруэлла неожиданно встал тот самый каталонский подросток. Паренек заорал: «Да вы что, это же у нас самый лучший капрал!» Разъяренные ополченцы отступили. «Почему это происшествие так меня растрогало? – рассуждал Оруэлл. – Потому что в обычных обстоятельствах было бы немыслимо, чтобы между нами снова установилась симпатия».
Оруэлл описывает войну без сакральной возвышенности, присущей далеким от битв авторам и журналистам. Редкие столкновения с фашистами особенно ярко показывают, как на фронте смешное перемешивается с жутким, а абсурдное с трагичным. Например, однажды Оруэлла с товарищем под Уэской отправили вести снайперский огонь по неприятелю. Чтобы был хоть какой-то шанс попасть, им пришлось подползти поближе, но даже тогда за несколько часов ополченцы не увидели ни одного фашиста.
Прежде чем они успели вернуться к своим после неудачной вылазки, началась суматоха. Раздались фашистские свистки, показались самолеты. Внезапно из окопа неподалеку выскочил солдат армии Франко с полуспущенными штанами. Оруэлл предположил, что его послали со срочным донесением к командиру. Присевший справить нужду парень настолько торопился, что даже не успел одеться, и теперь придерживал ремень обеими руками.
Он выглядел настолько нелепо, что Оруэлл не стал стрелять по открытой мишени. Не потому, что сомневался в попадании или хотел побыстрее вернуться в лагерь, а именно потому, что солдат все еще не натянул до конца штаны. «Я ведь ехал сюда убивать «фашистов», – объяснил писатель. – А этот, натягивающий штаны, какой он «фашист»? Просто парень вроде меня. И как в него выстрелить?»
В другой раз, когда Оруэлла уже перевели на плоскогорье, он вызвался в группу из 15 добровольцев, чтобы атаковать фашистский форпост. Ночью отряд в полнейшей тишине и под проливным дождем пробрался цепочкой по практически непроходимой грязи, преодолел два заграждения из колючей проволоки и засел неподалеку от вражеского бруствера. Оруэлл отчетливо осознавал, что пулеметчику достаточно вслепую открыть огонь по зоне, где они находятся, чтобы положить всех до единого. Из-за этого месить слякоть приходилось бесшумно. Самый страшный момент англичанин пережил, когда случайно пнул консервную банку и несколько секунд ждал грохота выстрелов с оружейными вспышками.
Однако перестрелка завязалась позже, когда ополченцы уже заняли позиции. С помощью гранат отряду Оруэлла удалось захватить инициативу и занять позицию, а сам писатель бросился за помчавшимся наутек фашистом. Их разделяло всего несколько метров, и Оруэлл легко мог разнести противника в клочья одним выстрелом, но начальство строго запретило стрелять в окопах, чтобы неопытные юнцы не перебили своих. Помня об этом, Оруэлл погнался за неприятелем со штыком наготове. Он несколько раз сблизился с фашистом и попытался проткнуть его, но тот неизменно отскакивал в последний момент.
Оруэлл отдавал себе отчет в комичности погони: «Некоторое время мы так и бежали – он вдоль траншеи, а я поверху, подгоняя его штыком в спину, но по-настоящему не доставая. Сейчас мне смешно об этом вспоминать, но, думаю, тогда ему было не до смеха».
Ополченцы удерживали позицию меньше часа – вскоре фашисты вернулись с пулеметом и большими силами, а части ПОУМ путались в темноте, натыкались на вражеские заграждения, падали в затопленные окопы и гибли под вспышки и трескотню оружия. Оруэллу не удалось забрать с собой даже телескоп, который сослужил бы ему с товарищами бесценную службу для наблюдения и прицеливания. Субъективно миссия окончилась провалом, но позже оказалось, что все прошло, как и планировалось: миссию организовали специально, чтобы отвлечь франкистов от Уэски.
Странная война продолжалась – со своими маленькими драмами, большими неудобствами, случайными смертями, болезнями от грязи и холода.
Беспорядки в Барселоне: разборка на телефонной станции и оппозиция вне закона
В конце апреля отряд Оруэлла сменили другие ополченцы. Грязный и уставший Джордж вернулся в цитадель революции – Барселону, но понял, что за время его отсутствия город изменился. Многочисленные левые партии захлебнулись в междоусобных разборках, а вместе с ними сгинула иллюзия о бесклассовом обществе. Люди низших слоев больше желали не торжества пролетариата над буржуазией, а возвращения стабильности. Выступающая оплотом среднего класса ПСУК вышла на первый план. Анархисты и антисталинисты, на стороне которых выступал Оруэлл, теперь считались возмутителями спокойствия.
«Никто не хотел проиграть эту войну, но большинство мечтало, чтобы она поскорей закончилась, – объяснил писатель. – Это чувствовалось повсюду. Куда бы вы ни шли, вас ждал один и тот же вопрос: «Когда же придет конец этой ужасной войне?» Политически просвещенные люди были больше осведомлены о внутренней борьбе анархистов и коммунистов, чем о борьбе правительственной коалиции с Франко».
Шикарные рестораны и отели снова работали в прежнем формате, вернулись вежливые лакеи и богачи в шикарных костюмах. Такой мир выглядел нелепо на фоне дефицита необходимых и привычных продуктов. За хлебом выстраивались километровые очереди, а табак появлялся совсем редко. Франко захватил Канары, где располагались почти все плантации, а правительственные запасы не поражали изобилием. Спекулянты и контрабандисты процветали.
Оруэлл считал, что именно просталинская ПСУК, отстаивавшая буржуазно-либеральные идеалы, катализировала конфликты между участниками Народного фронта. Эти конфликты, в свою очередь, привели не только к провалу революции, но и к поражению Республики в Гражданской войне. Иностранные и консервативные медиа представляли ситуацию так, будто радикально настроенные левые партии «раскачивают лодку». Появились намеки на сотрудничество оруэлловской ПОУМ с фашистами. Распространялись карикатуры, на которых за спадающей маской ополченца скрывалась уродливая рожа сторонника Франко.
Успехи ополченцев приписывались правительству и Народному фронту, а поражения воспринимались чуть ли не как измена и доказательство заигрываний с врагом. Такая грязная политическая игра возмутила Оруэлла. Он представлял, насколько горько стоять в ночном карауле или разыскивать хворост на голых каменных пиках, когда до тебя доходят слухи, что в Барселоне тебя считают сторонником Фаланги. Трудно придумать более эффективный способ деморализовать собственных союзников, но в тот момент даже противостояние с Франко отошло на второй план. Более влиятельная часть Народного фронта бросила все силы, чтобы задушить анархистов и помешать революции.
Именно в такой обстановке вернувшийся с передовой Оруэлл неожиданно для себя поучаствовал в майских беспорядках. Поводом для конфликта послужила операция правительственных жандармов – те оккупировали телефонную станцию, на которой в основном работали анархисты, участники Национальной конфедерации труда. Полицейские якобы заподозрили последних в измене и диверсиях в пользу Франко. Анархистам такой расклад, естественно, не понравился. В центре города завязалась перестрелка, участники возвели баррикады.
Оруэлл оказался в штабе ПОУМ, которая проявила солидарность и выступила на стороне анархистов. На протяжении нескольких следующих суток отрезанным от мира партийцам казалось, что время остановилось. Повсюду гремели выстрелы, никто не знал, что происходит. Кафе «Мокка» через дорогу от комитета ПОУМ заняли жандармы, но начальник Оруэлла Копп договорился с теми о соблюдении статус-кво. Отдельные провокаторы и фашистские агенты стреляли с крыш и сеяли панику среди гражданских. Участники СНТ ожесточенно перестреливались с полицейскими.
Каталонские беспорядки позволили правительственным силам открыто выступить против ополченцев. Иллюзия союза между противоборствующими левыми силами испарилась, из Валенсии прибыло несколько тысяч профессиональных военных с качественным оружием. Оруэлла потрясло, что пока на фронте подростки в лохмотьях возились с винтовками прошлого века, в резерве у властей остаются такие мощные силы. Они пригодились для другого – чтобы жестко пресечь беспорядки и восстановить контроль над городом.
Уже через пару дней войска маршировали по Барселоне, призывы к революции считались изменой, а вместо знамен анархистских и социалистических объединений установили республиканские красно-желто-фиолетовые флаги. Больше всего шокировало то, что главным зачинщиком неудавшегося «переворота» объявили скромную и малочисленную ПОУМ, а ее участников – в том числе и Оруэлла – теперь едва ли не напрямую провозгласили фашистскими диверсантами. Провластные СМИ преувеличивали военную мощь ополченцев и рисовали ужасные картины сражений с пушками и танками, хотя никто из реальных участников не заметил артиллерийских орудий.
О царившем хаосе говорит хотя бы тот факт, что уже через три дня после беспорядков Оруэлла с сослуживцами вернули на фронт. Формально их подозревали в организации мятежа, но поскольку обвинения были фиктивными, ополченцы все еще служили Народному фронту.
Конец службы Оруэлла: ранение в шею, репрессии и побег из Испании
Правда, самому Оруэллу практически не довелось больше поучаствовать в боевых действиях. Его часть все еще стояла под Уэской, а самого англичанина произвели в офицеры и теперь он командовал группой из 30 человек. На фронте стояло затишье – единственную опасность представляли снайперы, которые выцеливали в брустверах безрассудных противников. Именно это случилось с Оруэллом однажды ранним утром, когда его голова выделялась на фоне поднимавшегося солнца, а сам писатель давал распоряжения о смене караула.
Внезапно он ощутил сильный удар и слабость, все вокруг помутилось. Оруэлл оставался в сознании, но не чувствовал боли и не понимал, что происходит. Его окружили люди. Оказалось, что вражеский стрелок попал англичанину в шею.
«Какая нелепость! – размышлял Оруэлл, пока товарищи тащили его к врачу на носилках. – Получить ранения даже не в бою, а в убогом окопе из-за неосторожности. Я успел подумать и о ранившем меня человеке – кто он? Испанец или иностранец? Понял он, что попал в цель? Я не держал на него зла. Если он фашист, я тоже мог его убить, но если б в тот момент его подвели ко мне как пленного, поздравил бы с метким выстрелом».
Вопреки собственным ожиданиям англичанин выжил. Он понял, что все не так плохо, когда плечо и весь бок пронзила острая боль – это означало, что тело не сдалось и сопротивляется. С фронта его доставили в крупный госпиталь в городе Лерида. Поездка туда оказалась едва ли не более серьезным испытанием, чем само ранение. Тряска доставляла страшные мучения раненым, одни всеми силам держались за поручень носилок, другие просто катались по кузову машины, третьи ежились в углу и блевали.
За несколько дней отдыха Оруэлл окреп, хотя неприятные последствия тяжелого ранения остались с ним надолго. Из-за задетых нервов он с трудом шевелил пальцами руки, а поврежденные связки не позволяли нормально разговаривать. Оставалось только шептать. Вскоре его транспортировали в другой госпиталь – в портовой Таррагоне, а оттуда исхудавшему и лишившемуся голоса Джорджу удалось добраться до Барселоны.
Даже во время лечения он не перестал подмечать национальные черты испанцев: щедрость (двое ополченцев узнали его в лазарете и поделились недельным запасом табака), легкомысленность (вместо лечебной диеты медсестры кормили пациентов обильными и жирными обедами), необязательность (поезд с ранеными в последний момент отправили в Таррагону вместо Барсы, но никто не возражал, когда англичанин попросил подождать его и отправил телеграмму о задержке жене).
Ситуация в Каталонии не подняла Оруэллу настроение. За время его отсутствия конфликты между правительством и ополченцами переросли в полноценные репрессии. Членов ПОУМ заклеймили троцкистами, саму организацию запретили, анархистские издания подвергались жесткой цензуре и выходили с полупустыми первыми полосами, политических оппонентов арестовывали и бросали в тюрьму без конкретных обвинений. Они томились в заключении месяцами, некоторые пропадали навсегда. Тюрьмы были настолько переполнены, что под камеры использовали складские помещения и магазины.
«Слухи об арестах не прекращались, пока число политзаключенных не стало исчисляться тысячами. Низшие полицейские чины начали проявлять самоуправство. Многие задержания были явно незаконными, но когда по приказу начальника полиции людей освобождали, их тут же снова арестовывали на выходе и увозили в «секретные тюрьмы. Речь шла не о рядовой полицейской облаве – наступило царство террора».
Все выглядело так, будто властям уже плевать на фронтовую ситуацию. Приоритетом стало подавление революции. Медлительность правительства позволила Франко взять Бильбао. В Центральном госпитале Оруэлла признали негодным к военной службе и выдали бумаги для демобилизации. К тому моменту ему приходилось скрываться: если бы полицейские заметили его имя в списке неблагонадежных или известных сторонников ПОУМ, его бросили бы в тюрьму, как и многих других сопереживавших идеям революции европейцев.
Когда после долгих скитаний по разным бюрократическим инстанциям и госпиталям Оруэлл вернулся в отель, где остановилась его жена, та демонстративно обняла его и прошептала, чтобы он скорее уходил. Жандармы уже обыскали ее номер и арестовали некоторых знакомых офицеров. За считанные дни писатель превратился из героя-ополченца в подонка-мятежника. Ему приходилось ночевать на заброшенных строительных площадках, а днем вести образ жизни обеспеченного буржуа, чтобы патрули не заподозрили его в оппозиционных симпатиях.
Впрочем, Оруэлл даже в репрессиях нашел повод для иронии. Во время обыска у его супруги полицейские перевернули все вверх дном, но не посмели потревожить женщину, лежавшую во время неприятной процедуры на кровати. Такая тактичность повеселила англичан, поскольку под матрасами можно было спрятать и винтовки, и фашистские брошюры. Напрашивался единственный вывод: «Испанская тайная полиция чем-то напоминает гестапо, но ей недостает компетенции и педантичности немцев».
В такой обстановке оставалось одно – бежать как можно скорее. Вместе с двумя другими британцами Оруэллам удалось через консульство получить необходимые бумаги и пересечь границу с Францией, прежде чем на их поиски отправили нерасторопных жандармов. Отъезд Оруэлла получился таким же суматошным, как пребывание в Испании. В тот момент он почувствовал себя под перекрестным огнем самых разных политических сил: могущественных и не очень, организованных и образовавшихся спонтанно, относительно спокойных и предельно жестоких.
Самого Оруэлла тоже раздирали противоречия. Он радовался возвращению к привычному укладу и к английской жизни, чаю с молоком, безмятежной родной природе, знакомым улицам и разнообразию в табачных лавках, но мыслями неизменно возвращался к мятежной Каталонии.
Писатель пытался разложить по полочкам идеологические противостояния, но постоянно вспоминал о конкретных людях, которые стояли за абстрактными политическими силами: противниках, которые оказывались такими же обычными людьми, как он сам, оборванцах, для которых фронтовая жизнь стала единственным способом избежать голодной смерти.
Ему особенно запомнилась встреча с итальянцем еще на записи в ополчение. Двое мужчин едва обменялись парой фраз и никогда больше не виделись, но ощущение единства, превосходящее языковой барьер и культурные различия, навсегда осталось с Оруэллом. Он знал только то, что случайный знакомый принадлежал к троцкистам или анархистам. Для английского писателя итальянский рабочий остался воплощением того, ради чего велась война: искреннего живого человека. Его идеалы, принципы и свобода оказались под угрозой из-за столкновения тоталитарных идеологий. «Можно считать несомненным, что он погиб», — заключает Оруэлл.
Участие Оруэлла в испанских событиях не осталось незамеченным: в 1996 году в его часть назвали одну из площадей в Барселоне. Иронично, что площадь имени автора «1984» стала первым публичным местом в городе, где установили камеры наблюдения.
