В большинстве своем читать классику тяжело из-за ее не всегда уместного объема, витиеватых речевых оборотов и своеобразной формы. Это лес, причины шествия сквозь который не всегда очевидны. Но и здесь имеются свои исключения. «Звук и ярость», роман лауреата Нобелевской премии по литературе Уильяма Фолкнера, в их числе.
Стоит сразу сказать, что у этой истории крайне непростая для восприятия форма: повествование поделено на четыре части, каждая из которых охватывает лишь один из четырех различных дней. Вдобавок к этому, в каждый из них рассказ ведется от лица нового героя. И часть этих героев поистине нетривиальна.
Оригинальная обложка романа, 1929-ый год
«Звук и ярость», также известный в России как «Шум и ярость», повествует о нелегкой судьбе рода Компсонов, произрастающего из вязкой шотландской земли, обильно удобренной нескончаемыми потоками виски и неконтролируемой спесью. Правда, действие романа разворачивается не среди поросших густым мхом камней, а на юге Соединенных Штатов, в прославившемся любовью к рабству Миссисипи. В середине 18-го века Квентин Маклахан, лишившийся родины отец сего буйного рода, бежал из Шотландии в Америку с одним лишь «клеймором и тартановым пледом, который носил днем и которым укрывался ночью». А виной сему было его неуемное и меж тем несбыточное желание наподдать английскому королю.
Вопреки столь непритязательному началу, располагающему разве что к беспробудному пьянству, в целом дела у Компсонов сложились неплохо. К концу девятнадцатого века они владели лакомым кусочком земли, на которой им прислуживали несколько строптивых негров, и неизвестной величины накоплениями, позволявшими вести пусть и не самую вольготную, но все же довольно беззаботную жизнь. Вот только с приходом двадцатого столетия, Компсоны все-таки сорвались в пропасть, о дно которой как раз к концу Второй мировой благополучно и расшибся их последний представитель.
Нобелевскую премию Фолкнеру присудили за «значительный и с художественной точки зрения уникальный вклад в развитие современного американского романа»
Как упоминалось ранее, неординарность «Звука и ярости» кроется в его структуре и героях. Так в первой главе, разворачивающейся седьмого апреля 1928-го года, повествование ведется устами тридцатитрехлетнего Бенджи — непоколебимого символа вырождения всего рода Компсонов. Беда в том, что он, запечатленный в «возрасте Христа», страдает от неизвестного психического недуга, предположительно олигофрении. И именно этот факт накладывает на его повествование неизгладимый отпечаток.
Речь этого огромного, вечно рыдающего мужа отличает полное отсутствие живописных оборотов и вопиющее пренебрежение знаками препинания; предельно простые фразы, описывающие исключительно те события, что разворачиваются пред ним в сию секунду; и тотальное безразличие к существованию времени как такового. Из-за своей хвори (по крайней мере, на эту мысль наталкивает роман) Бенджи до конца не понимает где, а, главное, когда он существует.
«Папа пошел к двери и опять посмотрел на нас. Потом опять пришла темнота. И он стоял черный в двери, а потом дверь опять стала черная. Кэдди держала меня, и я слышал нас всех, и темноту, и то, что я чуял. А потом я видел окна, где деревья жужжали. Потом темнота начала идти в гладкие яркие формы, как она всегда идет, даже когда Кэдди говорит, что я спал». — Бенджамин Компсон
Бенджи вырван из контекста времени, его жизнь представляет собой череду мельтешащих образов, ежесекундно увлекающих его из одной действительности в другую. К примеру, Бенджи может начать абзац с описания событий прошлого утра, а в его середине, без всякой на то причины вырвать кусок из собственного детства, после чего уже на финишной прямой устремиться в годы неосознанной юности. В этой главе, пожалуй, самой сложной для восприятия, Фолкнер постоянно прыгает с места на место, хотя бы мельком охватывая все важные события, произошедшие с Компсонами в период с 1898-го по 1928-ой год включительно.
Изначально для перехода от одного временного отрезка к другому Фолкнер планировал печатать текст разным цветом, но впоследствии отдал предпочтение курсиву, в действительности мало помогающему при первом прочтении. По сути, первая глава, впрочем, как и роман в целом, — это густой водоворот из образов, нырнув в который лишь внимательный читатель сможет самостоятельно собрать прочитанное в единое целое.
Типичная халупа из Миссисипи 1930-х
Ко второй главе эксперименты утрачивают часть своей громогласности, поскольку право слова переходит к брату Бенджи — Квентину. Примитивная и лишенная всяких деталей речь сменяется приятной, в определенном смысле даже изысканной манерой изложения. Но скачки во времени хоть и сбавляют напор, сцены окончательно не покидают. Все потому, что Квентин, одержимый честью своей блудливой сестрицы Кэндейс и по ее же вине утопающий в руках нарастающего безумия, ведет рассказ накануне собственного самоубийства в июне 1910-го года.
Его мысли и желания постоянно сбиваются, ярость погребает под собой смирение, чтобы секунды спустя уступить место безразличию пред собственной, уже давно выбранной им самим, судьбой. В этой части Фолкнер по-прежнему жонглирует невзгодами Компсонов при помощи курсива. Он, подобно утомленному жизнью гробовщику с выжженной солнцем кожей, хаотично забивает гвозди в крышку необъятного гроба, сколоченного для всего семейства.
Особняк на задворках Миссисипи. В подобном и обитали Компсоны
Две оставшиеся главы тоже выдают информацию по крупицам, с той лишь разницей, что в третьем эпизоде верховодит самый здравомыслящий и меж тем самый ненавистный Фолкнеру представитель семьи Компсонов, брат Квентина и Бенджи — Джейсон. Его однобокие и не блещущие изысками речи полны посеянной еще в детстве злобы, зато они лишены хаоса и необузданной неопределенности, присущей суждениям родных братьев. Завершает же роман чертовски звучный и живописный эпизод, в котором рассказчиком выступает сам автор. Вместе с историей Джейсона они уравновешивают всю ту неразбериху, что сочится из речей Квентина и Бенджи.
«Я женщине никогда ничего не обещаю и не говорю, что думаю ей подарить. Только так с ними и можно справиться. Всегда держи их в неизвестности. Если больше нечем ее удивить, то дай ей разок в челюсть». — Джейсон Компсон
Но зачем все это читать? Ради чего вникать в речи умалишенного с самого рождения и теряющего связь с действительностью прямо по ходу повествования? А ради того, что Фолкнер превратил свой и без того увлекательный роман (полный ярких событий и колоритных личностей, большинству из которых самое место на виселице) в пышущую южным духом мозаику, выверенную и доведенную до совершенства, собирать которую приходится по крупицам. И это, пожалуй, самое интересное в нем.
Обложка еженедельного журнала «Time» от 17 июля 1964-го года
Поскольку каждая глава произрастает из умов различных персонажей, Фолкнер не только позволяет взглянуть на описываемые события с иных точек зрения, он сознательно выдает детали урывками, вынуждает постоянно думать и анализировать прочитанное. Сопоставлять мелочи в зачастую тщетных попытках узреть общую картину. Этот процесс до такой степени увлекает и распаляет любопытство, что вскоре напрочь забываешь о его источнике — теплящейся в руках «тоскливой классике».
По сути, «Звук и ярость» — это многотомный классический роман о тяготах одной единственной семьи, поданный в виде молниеносного и громогласного рассказа о терпящих крушение личностях, скованных болезненными родственными узами. В нем Фолкнер сумел облечь привычную историю для людей со своеобразными предпочтениями в сложную для восприятия, но, тем не менее, общедоступную форму. Это тот самый с виду жуткий лес, сквозь который действительно стоит продраться.
