Я называю их про себя «Джей и Молчаливый Бомж». Двое бездомных, которые часто ошиваются около моего дома, стоят целыми днями, прислонившись к кирпичной стене на тротуаре, и выпрашивают мелочь. Точнее, выпрашивает только один: у второго на горле огромный зоб, который мешает ему говорить. Обычно я проходил мимо и кидал монетки, но в этот раз мне вдруг захотелось познакомиться с одним из них, поболтать и записать услышанное на смартфон. Вышло гораздо интереснее, чем я ожидал: настоящее интервью с человеком, обитающим у самого дна. И ему есть, что рассказать о жизни.
«А знаешь как они наш город [Йошкар-Ола] называют? Поволжская Венеция! Ненавижу Венецию! Одни парапеты, кусты срубили, ни поспать, ни че!».
Отыскать получилось только одного из них, как раз говорящего. Он сидел на ступеньках «Пятерочки» и пересчитывал мелочь. Вместо того чтобы подходить и втираться в доверие, я сразу начал с козырей:
— Хэй, не хочешь подзаработать на еду и бухло?
— Подзаработать? Да у меня и ноги-то не ходят, и глаза одного нет, чем я тебе помогу-то?
— Ты со мной поболтаешь, а я тебе куплю поесть и выпить.
— Че-то не похож ты на журналиста!
Ухожу и возвращаюсь к нему с соком и несколькими пирогами; бродяга начинает долго и тщательно их прожевывать.
Эту часть беседы было бессмысленно записывать: он ел так упоенно, что отвлечь его было тяжело. Хотя удалось выяснить кое-какие детали биографии и поговорить о Венеции. Йошкар-Олу действительно называют «Поволжской Венецией», но всерьез это делают только чиновники и местные СМИ. С точки зрения бомжа все изменилось в худшую сторону: стало больше бетона, меньше кустов и укромных уголков, слишком много света и слишком мало перспектив.
Его зовут Алексей Скворцов, ему 42 года. Он — невероятно поломанный жизнью человек: ноги изуродованы, один глаз полностью ослеп, вся голова в уродливых шишках, одна рука почти не сгибается. Леха доедает пирог, невнятно распевает какую-то матерную частушку и добавляет: «Красная плесень!». Я начинаю аудиозапись:
Раньше здесь был уютный пустырь и обитали бомжи, а теперь — сплошной бетон и элита.
Владимир Бровин: Прикольный ты мужик, Алексей! Ну, давай, расскажи, как ты бомжевать-то начал?
Алексей Скворцов: Мачеха с квартирой кинула, пока я сидел. А отца она в дурдом списала, потом в интернат в Красном Стекловаре. Там и помер. Пока я отбывал срок наказания, она меня и выписала.
В.Б.: А что за срок, что там у тебя было?
А.С.: «Нанесение тяжкого вреда здоровью, опасного для жизни человека», статья 111, часть 1.
В.Б.: Это так ты глаза лишился, или другая история?
А.С.: Нет, это еще с войны. У меня и позвоночник поврежден и левая ключица, и левый глаз не видит.
В.Б.: Все сразу вышло? Или по-отдельности поломал?
А.С.: Мы… Мы заходили в Ачхой-Мартан и подорвались. В 98-м году. В сентябре 98-го.
В.Б.: Можешь про это рассказать? Где ты служил?
А.С.: В Чечне… Дагестан. Мы — лицензионная бригада, ходили по Чечне (но не воевали). В определенное время встречаем человека. Мы — пароль, он — ответ. Значит, свой. Мы его увозим в Дагестан. Два часа ждем — он свои дела делает и сопровождаем обратно. Вот и вся служба. Кто такой, с кем он встречался, зачем — я знать не знаю. Знать не хочу, что это. Меньше знаешь — дольше живешь.
В.Б.: Ну, и ты подорвался…
А.С.: Да, подорвался. Шли на головной машине, на БТР, «девяностка». Подорвались — меня с брони скинуло, а там — камни. И поломался. Пацаны меня взяли, потянули и на больничку. В итоге оказался в Бурденко. Более-менее подлечили, но в итоге меня списали.
В.Б.: Так ты не в срочке служил?
А.С.: Нет, старший прапорщик. Оканчивал «ШМич» — школу мичманов и прапорщиков в Северодвинске. А начинал службу на Новой Земле. Сначала на Белушьей губе был, а потом пролив Маточкин шар. Это — центральная часть полигона. А потом на сам ядерный полигон меня отослали. У нас гора там стояла. Рыжая губа. И, вроде, высотой ерунда, а залазить — замучаешься. У нас два беглеца там были. Один с Вологды (не помню, как звать), один — из-под Самары, фамилия Дэбреску. Решили в побег уйти. С Новой Земли. Говорят, «мы же рельсы видели». А куда там уедешь, это же остров! Ну, мы их нашли через полтора дня. Еле живые. Куда рельсы-то могли идти, в море?
На этом месте Алексей впервые засмеялся. Дальше он иногда будет хохотать, когда я попытаюсь хохмить, чтобы ободрить его. Но в целом, говорить с ним было очень тяжело.
Бродяга часто начинал рыдать, и приходилось вырубать запись и ждать, когда он успокоится. Очень яркая деталь: слезы капали только из зрячего глаза, оставляя мокрые следы на серой куртке. Слепой же глаз все время оставался сухим и неподвижным.
В.Б.: Ну вот, ты поломался, а мачеха у тебя квартиру отобрала? В каком это было году?
А.С.: В девяносто девятом или двухтысячном.
В.Б.: И ты с тех пор маешься?
А.С.: Да не, я жил у приятеля, в Великополье. Ну, когда я освободился еще.
В.Б.: Так сколько ты, получается, отсидел?
А.С.: Три и восемь. Сейчас полицаи напрягают. Чтобы я до конца срока, до потолка статьи, отмечался.
В.Б.: Так как там у тебя вышло-то со сроками?
А.С.: В 2003 я сел, в 2005 я освободился по УДО и снова сел.
В.Б.: А как, если не секрет, сел-то? Так, бытовуха?
А.С.: Первый раз — херня. Второй раз — ну, он некультурно разговаривал. Раз послал, два послал. А я тут кушать готовил…
В.Б.: А это где случилось-то?
А.С.: В доме. На Прохорова 20. Я зашел в гости. Сидел, готовил… Ну, нож ему под сердце засадил. Сам же вызвал «скорую» ему, сам рану ему забинтовал. Приехали полицаи…
В.Б.: Так он жив остался?
А.С.: Да, конечно, жив. Да и все равно его через полгода убили.
В.Б.: Что, не самый приятный человек был?
А.С.: Ха, эт точно!
В этот момент из магазина выходит сердобольная тетушка, которая начинает активно рушить интервью. В основном она кудахчет и возбужденно машет руками безуспешно призывая прохожих. Однако тетушка задает пару правильных и интересных вопросов, до которых я не додумался:
Тетка: В девятом микрорайоне, говорят, есть же «этот» для вас!
А.С.: «Дом ночного пребывания»? Так там все забито, я уже туда обращался.
Т: А куда пойдете? Больше некуда!
А.С.: Некуда. Да я в кустах сплю.
Т: Так а что ты делать собираешься дальше-то?
А.С.: В Можайский монастырь уйду. Но туда сейчас не пускают. Только весной.
В.Б.: Слушай, так ты все это время с 2012 и бомжуешь? А как удается зимовать?
А.С.: Раньше зимовал у приятеля. Но там приятель с подругой жил. Она на костылях. Потом она куда-то пропала и числа 16-го сентября меня выселили.
В.Б.: Погоди, а где ты спишь?
А.С.: На улице, в кустах. Иногда в бункере.
В.Б.: Бункере? Настоящем бункере?
А.С.: Ну, мы так контейнеры мусорные называем: «бункер». Там и обсохнуть можно, и теплее.
Неподалеку от места беседы — наверняка ночью за этот матрац будут драки.
Т: (Причитая): Ох, а что ж родители твои, как же мать, где они все, а?
А.С.: Убили ее. Изнасиловали и повесили на Ремзаводе. Мне года четыре было, в 78-м году. Отец был милиционером и в 80-м нашел новую женщину. Мачеху. Вот она меня и выгнала, а его сдала в дурдом.
В.Б.: А что мачеха?
А.С.: Гараж мне отдала и машину. Шестерка. Так и стоит она.
На этом сердобольная тетушка пускает слезу, всхлипывает, крестит нас обоих и уходит.
«Могла бы просто подать еды какой-нибудь, вместо того, чтобы жалеть, сама вон, какую жопу наела!», — сходимся мы во мнении.
В.Б.: Ну и как выживаешь, где находишь одежду?
А.С.: Да подаянием. А с одеждой совсем плохо. Вообще нигде не попадается. Летом выбрасывают иногда зимнюю, а перед зимой-то — нет ничего, пусто.
За разговором прошли уже минут сорок. Я собираюсь, благодарю его за беседу. Предлагаю купить какого-нибудь бухла. Алексей отказывается наотрез, но соглашается на сигареты. Когда я покупаю их на кассе все той же «Пятерочки», на ступенях которой мы сидели, на меня смотрят как на отбросы, словно это я — дурно пахнущий бомж. Продавщица едва не кидает синий «Bond» мне в лицо и не говорит ни слова.
Возвращаюсь к Алексею. Перебрасываемся парой слов о том, какие грымзы стоят нынче на кассах. Бродяга ухмыляется и говорит мне с улыбкой, полной гнилых зубов:
— Сказать те честно про одежду? Я вообще без трусов хожу.
И в этот момент мы оба хохочем так, что прохожие оборачиваются и смотрят на странную пару: искореженный и жуткий бомж и бородатый парень со смартфоном, который сидит с ним рядом на ступеньках и записывает его слова.
