Те, кто наслышаны о Венедикте Ерофееве (или, не дай Бог, проходили) но не читали, знают, что он написал книгу о том, как алкаш едет в электричке и похмеляется, и вся российская интеллигенция со слезами на глазах под это ментально мастурбирует. Глупое, порочное мнение! Москва-Петушки — это «Страх и Отвращение в Лас-Вегасе», только по-русски. Точнее, по-советски. И даже слегка глубже, но о том же самом.
Фильм «Страх и Ненависть в Лас-Вегасе» прославил книгу, на которой был основан, но оказал ей медвежью услугу. В народе сложилось устойчивое мнение, что кино рассказывает про наркотики, а хорошие актеры Депп и Дель Торо согласились играть в нем фриков и даже местами выродков. Оттого те, кто хотели найти в книге что-то похожее, бывали разочарованы. Выяснялось, что Хантер Томпсон написал почти эзотерическую историю о том, как две потерянные души ищут убийцу своего друга и попутно Великую Американскую Мечту. Утопию.
Читать русскому человеку такое тяжело и неспокойно, потому что в Лас-Вегасе он неизменно узнает свое Перово, только более порочное и прожаренное Гневом Господним
«Москва-Петушки» — то же, но с точностью до наоборот. Любой, даже негр преклонных годов, узнает в книге свою Sweet Home Alabama и удивится, тому, как она просочилась в подмосковную электричку 69-го года. Да и история здесь о том же, о чем у Хантера Томпсона: поиски Эдема в каком-то определенном месте. Кажется, что именно здесь остались последние крохи Золотого века и нужно просто отыскать их. Искать, разумеется, придется под воздействием веществ — мескалина у Томпсона и бухла у Ерофеева.
Альтер-эго Венедикта Ерофеева, 30-летний Веничка Ерофеев, просыпается с ужасающего похмелья в подъезде. Существовал ли он до этого — неизвестно. Однако в его память заложена главная идея: ему необходимо добраться до станции Петушки в Подмосковье. Там его ждет женщина, которая соединяет в себе архетипы белоглазой гурии, жопастой селянки, Афродиты, Царицы Савской и девственной рыжеволосой Фрейи.
«Петушки — это место, где не умолкают птицы, ни днем, ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин. Первородный грех — может, он и был — там никого не тяготит. Там даже у тех, кто не просыхает по неделям, взгляд бездонен и ясен…»
Кроме того, там же, в лесах за Петушками, стоит некий потусторонний дом, практически линчевский Черный Вигвам, в котором воспитывается таинственный младенец, сын Венички, знающий букву Ю. Последнее, кажется, отсылает нас к иудейскому алфавиту и таким глубинам мифологии, что разобраться в них решительно невозможно.
Веничка погружает свою измученную похмельем оболочку в электричку Москва-Петушки и начинает путешествие к Утопии
Как и томпсоновские герои, Ерофеев отчитывается перед читателем о содержимом своего чемодана: две бутылки кубанской, две четвертинки российской и розовое крепкое. Все вместе — девять рублей восемьдесят девять копеек.
«Объяснить вам, что значит «поцелуй»? А «поцелуй» значит: смешанное в любой пропорции пополам-напополам любое красное вино с любой водкой. Допустим: сухое виноградное вино плюс «перцовка» или «кубанская» — это «первый поцелуй». Смесь самогона с 33-м портвейном — это «поцелуй, насильно данный», или проще, «поцелуй без любви», или еще проще, «Инесса Арманд».
Каждая глава книги — определенная станция и определенная, неизменно психоделическая, ситуация. А все путешествие Ерофеева — это Борхес, который ослеп не от болезни, но из-за отравления техническим спиртом. Герой общается с людьми, которые воплощают какие-то идеи и архетипы. Он узнает в них массу классических персонажей, вроде царя Митридата, Лоэнгрина, феи Морганы из легенд о короле Артуре, что выдает в нем человека эрудированного, хоть и перебирающего с дешевыми напитками.
Попутно все бухло выпивается в компании странных, но полных невероятных историй попутчиков, а реальность становится все более зыбкой. Люди заменяются галлюцинациями, и становится понятно, что поездка в Петушки — это не путь в Утопию и Эдем, а лишь ловушка, в которой героя поджидают совершенно метафизические персонажи.
Но главное, чем занимает книга — это не библейские отсылки, а стиль. На каждой странице найдется какая-нибудь фраза, которую непременно хочется запомнить:
«Диалектика сердца этих четверых мудаков — известна ли тебе?»
«Я остаюсь внизу и снизу плюю на всю вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы — по плевку. Чтобы по ней подыматься, надо быть жидовскою мордою без страха и упрека, надо быть пидорастом, выкованным из чистой стали с головы до пят. А я – не такой».
«А вы сами знаете, как тяжело во Франции писать о любви. Потому что все, что касается любви, во Франции уже давно написано. Там о любви знают все, а у нас ничего не знают о любви. Покажи нашему человеку со средним образованием, покажи ему твердый шанкр и спроси: «какой это шанкр — твердый или мягкий?» — он обязательно брякнет: «мягкий, конечно»; а покажи ему мягкий — так он и совсем растеряется. А там — нет».
Ерофеев, как и положено постмодернисту (хотя он, справедливости ради, предвосхитил метамодернизм), смешивает низкое и высокое, стебется над всей культурой, рассыпая десятки отсылок к Библии и античной мифологии. Его язык — это смешение советской лексики, жаргонизмов, мата, высокого стиля и библейских вставок. Иными словами, если вы не понимали, почему преподаватель литературы из вашего универа рассказывала о каком-то маргинальном алкаше Ерофеева с придыханием и поволокой на глазах, то вот ответ:
«Москва-Петушки» — это филологическое порно
Немного грязное (но только потому что без стыда не бывает настоящего возбуждения) и тщательно срежиссированное порно, которое гениально косит под хоумвидео.
Из Томпсона выросла половина американской постмодернистской контркультуры (те же Паланик и Ди Би Си Пьер), из Ерофеева — вся подчистую российская (те же Пелевин, митьки, Михаил Успенский, фрики, вроде Белоброва-Попова и даже подкаст «Шизополис»). Читается, как и в случае с Хантером, все настолько свежо, что только в редкие моменты, когда спотыкаешься об артефакты, вроде «людей доброй воли», вспоминаешь: «А, да, это же 69-й».
