Как глубоко нейрохирург может залезть в вашу голову? Чем опасны операции на головном мозге? В чем отличия немецкой медицины от российской? Обо всем этом, а также о самых невероятных случаях из медицинской практики мы поговорили с нейрохирургом Эмилем Ахундовым, также известным под псевдонимом Мамедыч.
Поработав в медучреждениях родного Волгограда, пару лет назад Ахундов перебрался в Германию, где сейчас продолжает работать по профессии — а еще ведет канал на ютюбе, где рассказывает о патологиях человеческого организма, делится тематическими мемами и раскрывает, что вымысел, а что правда в медицинских сериалах.
Почему ты захотел жить в Германии? Это вышло случайно или у тебя была конкретная цель?
Поначалу случайно. Не все меня устраивало: в больнице и той системе, в которой я работал. Хотелось чего-то большего: учиться, развиваться. В один момент я поехал в Европу к своим знакомым, которые устроились врачами в Чехии и Германии. Посмотрел на клиники, пообщался с персоналом и после этого решил, что буду учить немецкий. Вот тогда уже целенаправленно готовился к переезду.
Когда это было?
Два года назад.
То есть все эти два года ты готовился?
Да, к первому экзамену я быстро подготовился. Это заняло десять месяцев. Я начал с нуля и сдал B2. На самом деле это легко, потому что сдать экзамен — не значит владеть языком. После этого я написал письмо в одну из клиник, где существует программа для врачей-иностранцев. Поехал на собеседование. А потом получил приглашение аж в октябре 20-го года, то есть через семь месяцев. Но в связи с “короной” все немного отсрочилось.
Можешь поделиться тем, что не нравилось в Волгоградской клинике, где ты работал?
Сразу скажу, что мне больше нравилось, чем не нравилось, но в один момент, когда ты перерастаешь определенный уровень, понимаешь, что хочешь работать на другом оборудовании, развиваться, учиться, но возможностей нет. Допустим, я хочу делать эндоскопические операции по удалению грыжи диска (когда операцию делают через проколы, а не через разрез. это менее травматично). Допустим даже, что отучусь, но где я буду их делать? Нет ни одной эндоскопической установки для спинальной хирургии. Я увлекался сосудистой хирургией. Для нее тоже нужен эндоскоп, чтобы удалять гематомы. Вот это все очень напрягало. Напрягало и то, что в больнице нет препаратов. Ты идешь к пациенту и говоришь: “Лекарств у нас нет, вы должны сами их купить”. Или нет наконечников для клизм, и пациент сам себе их покупает. К тому же ни для кого не секрет, что хирурги в России выживают за счет благодарностей пациентов.
Материальных благодарностей?
Конечно: денег. И так по всей России. Где-то в большей степени, где-то меньшей. В среднеазиатских республиках больше. В Москве есть клиники, где запрещено брать деньги, а там где нет запрета, суммы гораздо внушительнее, чем в регионах.
Не было идеи перебраться сначала в Москву, или ты сразу за границу хотел?
В Москве я проучился два года и знал, как все устроено, поэтому не хотелось там работать.
Теперь, когда ты в Германии, какие отличия тебе бросились в глаза?
Я немного пробыл: всего два месяца. Для меня это приключение. Я так жизнь рассматриваю — как приключение (смеется). Разница большая. Во-первых, уровень оснащения, во-вторых, уровень образования врачей, которые здесь обучились. Мне кажется, что врачи, которые получили образование здесь в Германии больше знают и умеют, чем те, кто закончил российские ВУЗы. Это видно невооруженным глазом.
На операциях?
Не только, при общении тоже. Работа хирургом — в основном работа головой, а не руками. Еще одно отличие — четкая иерархия. Выше определенных манипуляций на одной ступени ты обычно не прыгаешь. Все идет очень планомерно. Пока ты не сделал какое-то количество одних операций, ты не допускаешься к другим. Но все зависит от людей, конечно. Люди везде одинаковые. Возможно, здесь они поумнее в своей специальности, но по человеческим качествам везде одинаковые. Зависит от руководства. Но если ты на одном уровне находишься, тебе не доверят операции другого уровня. В отличие от российской больницы, где ты пришел — и все, если некому работать, то хочешь-не хочешь, идешь в операционную и делаешь. Потому что никого кроме тебя нет.
Еще люди тут не боятся врачей. Если врач говорит, что нужная такая-то операция, то в 99% случаев люди доверяться. Деньги здесь в принципе невозможно взять. Но я знаю, что некоторым анестезиологам или медсестрам дают чаевые, как в ресторане.
Но это не противозаконно?
Нет, дать десять евро — не противозаконно. Это не то же самое что занести 50 тысяч рублей, как у нас. Если приходит ребенок в отделение, то врач обязательно подготовиться и угостит малыша конфетой. Еще здесь высокий уровень эмпатии. Это то, чему учат перед экзаменами. Ты должен проявлять эмпатию к человеку: быть добродушным, успокоить его, расслабить, потому что человек находится в стрессовой ситуации. В России такое редко встретишь. У нас обычно говорят: встал, сел, разделся и т.д.
Как ты после двух месяцев себя чувствуешь, уже комфортно, или еще нет?
Самое сложное — языковой барьер. Даже если ты все понимаешь, иногда сложно говорить. Потому что двух лет изучения языка не достаточно. Если целыми днями учить, то нормально, а не как я, работая с утра до вечера в больнице. Конечно, бывают моменты, когда хочется взять вещи и махнуть обратно в Волгоград. Но потом вспоминаешь все минусы и понимаешь, что надо собраться и идти дальше к своей цели. Но я еще не устроен, поэтому у меня не такой высокий уровень стресса.
А какой у тебя сейчас статус?
Статус практиканта, который учит язык и готовится к экзаменам.
Как проводишь выходные в Германии?
Готовлюсь к экзаменам, записываю видео, гуляю, но сейчас карантин, особо не разгуляешься. Иногда мы с друзьями по бокальчику вина опрокидываем.
То есть, дружба уже завязалась какая-то?
Тут по этой программе вообще много врачей из России, Беларуси и в целом из СНГ. Сейчас еще больше людей приезжает. Видимо, последние события в нашей стране оптимизма людям не внушают. Это несмотря на то, что у врачей в принципе жизнь стала лучше. Перед выборами всем врачам повышали зарплату. А те, кто работают с ковидом, сейчас очень неплохо живут.
Может быть, но был же список памяти, и немаленький.
Ну тут кто на какой риск идет. В больнице, где я работал, заведующий травматологией умер от коронавируса. Но при этом таких зарплат, как сейчас, никогда не было.
Сколько ты получал в Волгограде?
Когда я приходил работать, платили мне 14-15 тысяч рублей. Ставка — восемь с половиной тысяч рублей. Потом ставка выросла до двенадцати с половиной. Потом майские указы президента 18 года — тоже подняли. Тогда как раз к чемпионату мира ремонтировали больницу. Она была основной при обслуживании чемпионата в нашем городе. Хотели как лучше, а получилось как всегда. Что-то не докупили, ремонт сделали абы как. Я платил налоги за 19 год, и тогда средняя зарплата у меня была 45 тысяч рублей, а хирургическая ставка — 21 800, остальное добираешь. По динамике стало лучше, но и инфляция не стояла на месте, как и курс рубля. Здесь у меня стипендия. Она по сути равна моей зарплате там — это при том, что мне оплачивают жилье и питание. Уровень жизни получше, но есть и свои минусы: после восьми вечера все закрыто, и в воскресенье тоже.
Ты в своих видео говорил, что тебе попадались странные пациенты. Меньше ли их в Германии?
Странные есть везде. Я бы не стал их так делить. Одно дело когда ты видишь пациентов в приемке в субботу вечером, когда к тебе приезжают асоциальные личности в алкогольном опьянении, а другое дело, когда ты сидишь в частной клинике и к тебе приходят на прием совершенно другие люди. Но тут в целом народ очень воспитанный. Никогда не будут грубить, все делается тихо. Даже если останутся недовольными, они не станут ругаться, а тихо напишут жалобу, но в лицо продолжат улыбаться. Никто не будет переходить твои личные границы. Не будут кричать на врача, в том числе матом, или пытаться побить, что бывало со мной в России.
А что это за случаи были?
Это алкаши, или люди чересчур высокого о себе мнения. Многочисленные родственники бывают недовольны тобой. Один раз меня чуть не побил родственник пациентки, которой я сказал, что у нее доброкачественная опухоль. Ее родственник решил, что мне нельзя было этого делать. Хотя по закону мы должны говорить только с пациентом и рассказывать родственникам только с согласия самого пациента. Благо у нас есть заведующий, который может всех успокоить. Он очень хороший, с ним мне повезло. А пациентке вырезали опухоль, и она в итоге поправилась.
Перейдем к нейрохирургии. Как глубоко нейрохирург может залезть в голову? Есть ли какой-то предел?
Очень глубоко. Все зависит от длины инструменты (смеется). В хирургии сейчас нет недоступных зон. Даже самую глубокую опухоль можно удалить. Вопрос в том, что будет с пациентом после этого. Не скажу, что глубоко залезал. Допустим, когда удаляешь аневризму, доступ идет по основанию черепа. Относительно черепа ты глубоко, но в мозг ты не проникаешь, потому что ты идешь по бороздам. Это одно. Ты контролируешь анатомию, но когда ты оперируешь внутримозговую опухоль, это тяжелее. Ты должен всегда понимать, где находишься. Несмотря на то, что голова не слишком большая, в ней можно потеряться.
У тебя такое было?
Да, иногда. У нас не было навигационной установки в Волгограде, которая помогает в таких ситуациях. Но иногда ты должен идти на опухоль, которая не на поверхности, и тогда уже начинаются поиски. И хорошо, если эта зона не очень функциональна. А когда это речевая область, к примеру, ты понимаешь, что у тебя нет места для маневра. Но если ты не можешь сам справиться, зовешь более опытного коллегу. У нас не было такого, что ты не нашел опухоль и ушел с рыбалки без улова. Но вообще такие случаи знаю. Когда я учился в ординатуре в институте Бурденко, бывали операции, когда совсем маленькую каверному (сосудистое образование, которое может вызвать кровоизлияние) в один сантиметр врач оперировал, вроде как удалил, но на контрольных снимках она осталась, и приходилось второй раз удалять.
А были случаи, когда после операции пациент лишался части функций?
Было, конечно. Когда оперируется опухоль восьмого слухового нерва, а слуховой нерв лежит вместе с лицевым. Лицевой нерв отвечает за мимические движения: улыбка, подмигивание и т.д. Когда хирург идет на удаление такой опухоли, особенно, если она большая, с пациентом обговаривается риск повреждения лицевого нерва и осложнения, например, что у него может парализовать половину лица. Тогда глаз не закрывается, половина рта не улыбается и тому подобное. Если ты оперируешь на стволе головного мозга, то потом может образоваться реактивный отек и вообще все что угодно, включая смерть, поэтому о таких осложнениях тоже рассказываем. Пациент подписывает согласие. У нас многие врачи плохо объясняют. В этом кстати разница между немецкой и российской медициной. В России информированное добровольное согласие — формальность, которую чаще всего пациенты подписывают не глядя. Здесь врач должен обстоятельно рассказать о всех нюансах операции и возможных осложнениях, и эта бумажка на нескольких листах с картинками, иногда врач дополнительно что-то рисует и рассказывает, и после этого только пациент подписывает согласие. Тогда после операции уже не возникает вопросов, почему такое случилось.
В тех случаях, когда в итоге все-таки при присутствующем риске что-то шло не так, это касалось лицевого нерва или других частей тоже?
Нет, все что угодно: может рука ослабеть, нога или полтела.
Как в таких случаях реагировали пациенты?
По-разному. Даже если все рассказываешь, все равно приходят жалобы. Был мужчина, уже на пенсии — он после операции жаловался мне: как я теперь с таким лицом буду с женщинами общаться. У них, конечно, есть право так реагировать. Тяжело смириться с тем, что половина лица не двигается.
В этом случае проходило какое-то расследование?
Да, если жалоба подается в руководящий орган, то идет внутреннее расследование. Министерство здравоохранения региона рассматривает эту жалобу и спускает вниз по инстанции. Если подают в прокуратуру, то уже другое дело.
В твоей практике такое случалось?
Работа нейрохирурга — это всегда работа со смертью. Если не идет жалоба на тебя, то идет расследование убийства или травмы, которая повлекла смерть. Мы же работаем и с травмами тоже. Если кого-то ударили, а потом его не удалось спасти, приходишь как свидетель. Я ходил и в суд, и в прокуратуру, и в следственный комитет — везде побывал. Случаев много. К сожалению, черепно-мозговые травмы в России встречаются часто, сейчас реже, но все равно часто. И это не только я, все врачи ходят и поясняют, что случилось. Ты должен объяснять, могла ли конкретная травма привести к смерти.
https://www.youtube.com/watch?v=P-sXWAD07lU
Что тогда самое сложное в работе нейрохирурга?
Самое сложное — много писать. Записывать историю болезни — это если не самое трудное, то самое неинтересное уж точно. А так, если тебе интересно, то даже когда много работы и ты устаешь, усталость приятная. Сложно — когда возникает что-то, на что ты не рассчитывал. Один раз я оперировал плановую аневризму — мешковидное выпячивание сосудистой стенки. А к нам чаще поступали пациенты, у которых уже произошел разрыв, и тогда ты оперируешь более спокойно. Когда приходит плановый пациент, нельзя допустить разрыв. Но один раз на операции аневризма разорвалась, и в этот момент сразу начинают руки дрожать. Тогда-то и проявляется опыт хирурга. Ты знаешь, с чем ты можешь столкнуться и быстро на все реагируешь. Операция ускоряется. Первая реакция у любого хирурга, когда происходит разрыв — одернуть руки. Даже если смотреть видеозаписи операций великих хирургов, у них то же самое происходило. Сначала руки отрываются, начинают трястись, потом ты успокаиваешься и продолжаешь работать — все это за несколько секунд. Но сразу скажу, что интраоперационный разрыв аневризмы — это нормально, в большинстве случаев все заканчивается хорошо.
А помнишь свою первую операцию?
Тогда я еще в университете учился. Мне доверили самую частую операцию — субдуральная гематома. Руки тряслись. Перед операцией думаешь, что ты сможешь все сделать спокойно, но когда приступаешь, понимаешь, что не все так просто, как казалось. После этой операции надо мной шутили «первый блин в коме» (смеется). Гематома только увеличилась, и мы пошли на повторную операцию. На повторной уже все прошло хорошо. Ее не я проводил, но ассистировал.
Как ты себя чувствовал после «первого блина»?
Хреново, конечно. Во-первых, ты сразу понимаешь, что ты не такой супер классный, как думал. Во-вторых, сразу осознаешь ответственность. Тут еще главное включить мозги и помнить, что у тебя в руках жизнь человека. В этот момент и включается это понимание, что не все так просто.
Появилась ли неуверенность в себе? Ее же нужно как-то преодолеть, чтобы пойти дальше.
Да, конечно, но это бывает у всех хирургов. Вроде, все идет хорошо, а потом одна неудачная операция выбивает тебя из колеи надолго, и ты вообще не знаешь, хочешь ли в ближайшее время скальпель в руки брать. У меня нечасто так было, потому что я умею взять себя в руки, но некоторые заканчивали с хирургией после такого.
Есть ли у тебя секрет того, как взять себя в руки? Потому что я даже представить не могу, что может помочь.
У меня особого секрета нет. Просто психотип такой — могу быстро успокоиться. Но я очень критичен к себе, и у меня нет завышенных ожиданий. Может, раньше и были, но сейчас уже нет. Быстро удается понять, что надо успокоиться. Если меня хвалят, то я понимаю, что здесь что-то не так. Лучше меня поругать. Я к этому нормально отношусь. Если конструктивная критика, это наоборот дает результат. Или я сам понимаю, что вот здесь было неправильно, надо работать над собой. Но сразу ничего не получается — так со всем в жизни.
Было ли такое, что ты во время операции не знал, что делать?
Такое случается иногда, да, но хирургия — это коллектив, поэтому всегда есть помощь. Тогда зовешь коллегу. Но бывает, что и коллега не понимает, что происходит (смеется).
К вопросу про сложные операции, ты в одном из роликов говорил, что сшивать нервы — это одна из самых тяжелых операций. Тебе доводилось такое делать?
Да, но это не совсем то. Казалось бы, хирургия периферических нервов — самое простое, но сложно иногда просто найти концы нервов, когда, например, руку разорвало. И это может затянуться на часы.
Как после таких операций, когда результат неизвестен, можно пойти домой и спокойно уснуть?
Наоборот, у меня такие сильные эмоциональные переживания, что хочется спать. Поэтому я крепко сплю. И во сне все делаю правильно (смеется).
Ты до этого говорил, что уехал в Германию учиться. А какие бы операции тебе хотелось провести из тех, что ты еще не делал?
Это хороший вопрос. Я бы хотел делать сложные операции на сосудах головного мозга. Может быть, функциональной нейрохирургией заняться (хирургия эпилепсии, паркинсонизма, боли). Я бы хотел больше ответственности. Понятно, что здесь это возможно нескоро, но все равно. Я сейчас не в нейрохирургической клинике. Чтобы стать полноценным нейрохирургом, сначала нужен общий хирургический стаж. Поэтому мне еще после сдачи экзаменов нужно отработать в ненейрохирургической специальности год, потом в реанимации полгода, и только потом я попаду в нейрохирургическое отделение.
Не скучаешь по полевому опыту?
Скучаю, конечно. По всему тому трешу, что происходил. Думаю, любой хирург, который много работал, будет скучать.
А что именно за треш?
Я работал в больнице скорой помощи. Там бывает, что ты за один день пописать не успеешь. Операция плановая, операция экстренная — может произойти все, что угодно.
Что тебе запомнилось больше всего?
Я однажды забыл про пациента в платной палате, и к нему два дня никто из врачей не приходил. У него была несерьезная болезнь. К нему подходили медсестры, проверяли его, но самого пациента не смутило, что врачи к нему не заходят (смеется). Запомнилось, как молодые люди, мои ровесники, заболевают тяжелыми онкологическими заболеваниями — это редко, но запоминается хорошо. Привезли однажды человека с ножом в голове. Мы в операционной как экскалибур его доставали (смеется). Чудом он избежал повреждений мозга. На снимке нож был в проекции самой большой вены в мозге. Он уперся в верхний сагиттальный синус — это вена с большой палец. Нож уперся в нее, но дальше не прошел. Если бы еще чуть-чуть и возникло обильное кровоизлияние, может быть, тогда бы не довезли.
Не было ли среди твоих коллег в Волгограде тех, кто не выдерживал такой нагрузки и справлялся с ней при помощи алкоголя?
Мне кажется, если хирург начинает пить, не всегда тому причиной эмоциональные переживания на работе. Возможно, он просто зависим. Алкоголь — такой же наркотик, как и сигареты, и другие наркотические вещества. Я знаю многих хирургов, которые стресс убивают спортом или другими хобби.
Отчасти об этом твоя книга. Расскажи, почему решил ее выпустить?
Сейчас это модно (смеется). Мне посоветовали рассказать о своем опыте. Вот я и поделился эмоциями и случаями из практики. Обратился в издательство. Узнал, как интереснее оформить. Выпустили еще до того, как я уехал сюда — как раз вовремя. Весь процесс вместе с написанием, правками, оформлением и изданием занял меньше года. К сожалению, в спешке не все успели отредактировать, поэтому встречаются ошибки, в том числе и с медицинской точки зрения, но я себя прощаю. Надеюсь, читатели тоже простят (смеется).
Меня там больше всего поразил случай с девушкой в трусах, когда ты рассказывал о ее тяжелой травме после прыжка из окна, и о том, какие смешанные впечатления получил. С одной стороны, внешне она тебя привлекала, с другой, ее состояние было, мягко говоря, удручающим. Расскажи, как это у тебя в голове укладывалось?
В голове полный кавардак. Не понимаешь, как тебе надо мыслить. Так всегда, когда сталкиваешься с чем-то новым — мозг начинает непонятно работать. Сложно, в общем, описать. Новые эмоции. Когда приходишь в морг, ты думаешь, что тебе будет плохо, а потом видишь мертвых людей и не понимаешь, как на это реагировать. Думаешь: “наверно, это неправильно, что я сейчас не испытываю никаких эмоций”. А потом понимаешь, что многие реагируют так же, если видят просто мертвые тела.
Тут возникает важный вопрос: как ты сам относишься к смерти? Есть ли привыкание, поскольку, мне кажется, часто приходится иметь с ней дело? И думаешь ли в таком случае о своей?
Думаю, конечно. Постоянно есть мысль, что и у меня может что-нибудь вылезти. Не знаю, как другие врачи, но я обычно не превышаю скорость, когда езжу за рулем и всегда пристегиваюсь, потому что я знаю, чем такая безалаберность может закончиться. Когда катаюсь на велосипеде, обязательно надеваю шлем. Но в целом нормально отношусь: понимаю, что когда-то это случится так или иначе. С пациентами так же. Просто привыкаешь со временем. Конечно, когда твой пациент умирает, в этом мало приятного. Ты не станешь веселиться. При этом понимание, что такое может произойти все равно есть.
