Хэмингуэй, Ремарк, Фицжеральд — этих великих писателей начала XX века объединяет одно: они принадлежат так называемому «потерянному поколению». Они участвовали в Первой мировой, затем жили и творили в тревожный отрезок до следующей войны — а затем переживали и ее. Пессимизм, разочарование во всем и тревога перед непонятным будущим играют не последнюю роль в их творчестве. Но даже на их фоне особенно мрачным кажется один писатель из того же самого поколения — Луи Фердинанд Селин.
Селин — непростой тип. Из-за множества антисемитских высказываний в ряде произведений он не так почитаем, как Ремарк или Хэм; во время Второй мировой ему приписывали сотрудничество с французскими коллаборационистами — режимом Виши; еще меньше десяти лет назад министр культуры Франции отмечал, что отдельные антисемитские произведения не позволяют причислять Селина к классикам национальной литературы. Подробнее о писателе можно прочитать в отдельном тексте, здесь же я расскажу о его самом первом и известном произведении.
Селин поздно стал писателем: в 1932 году, когда вышло «Путешествие», ему было под сорок. В первом романе он заново проворачивает прожитые годы, словно через мясорубку — только помещая туда своего героя, врача Фердинанда Бардамю, подозрительно напоминающего автора. Автобиографичность в целом присуща многим произведениям Селина; здесь он описывает свою жизнь как бы в самом расцвете сил — тем самым выпячивая проблематику потерянного поколения. Начинается все с Первой мировой. В отличии от Эрнста Юнгера, истинного action hero той эпохи, Селин без энтузиазма смотрел на сражения и возможную смерть от пули или осколка. Юнгер, к слову, встречался с Селином, остался не в восторге и описал его как «крайне опасный тип нигилиста». С нигилизмом его сложно поспорить, особенно в разрезе войны, и особенно по сравнению с Юнгером. Если у немца война — это предвкушение сражений и восторженные их описания, Селин все это просто шатал.
«Сколько ни копался в памяти, одно скажу: ничего худого немцам я никогда не делал. Всегда был с ними до упора любезен, до упора вежлив. Немцев я малость знаю: я даже в школе ихней учился где-то под Ганновером, когда ребенком был. Я говорил на их языке. Тогда они казались мне шайкой маленьких горластых кретинов с блеклыми и уклончивыми глазами, как у волков. После уроков мы вместе ходили тискать девчонок в ближний лесок, а еще стреляли из арбалетов и пугачей — по четыре марки штука. Пили подслащенное пиво. Но это — одно, а садить по нам посередь дороги, даже слова предварительно не сказав, — совсем другое: разница немалая, форменная пропасть. Чересчур большая разница.
В общем, война — это было что-то непонятное. Так продолжаться не могло.
Может, с этими чудиками стряслось что-то особенное, чего я не чувствовал? Во всяком случае, я за собой ничего такого не замечал».
Опять же: военные дневники Юнгера читаются, словно художественная литература; все настолько феерично, что его легко обвинить в приукрашивании действительности. Жизнеописание и взгляды Бардамю во вроде бы художественном романе Селина почему-то намного легче принять за чистую монету. Он далеко не доблестный солдат, он жалок и труслив, сам в этом признается и постоянно рефлексирует на эту тему.
«Неужели я единственный трус на земле?» — подумал я. И с каким ужасом подумал! Трус, затерявшийся среди двух миллионов героических психов, сорвавшихся с цепи и вооруженных до зубов?»
Бардамю так противна война, что в какой-то момент даже думает специально попасть в плен — но не успевает. Ранение, мытарства по госпиталям с такими же бедолагами, как он. Жизнь покалеченного войной солдата на гражданке: попытки заработать на самое необходимое (выпить и потрахаться), смешные и грустные одновременно. Расплата за искренность: возлюбленная бросает Бардамю, узнав, что он боится возвращения на фронт.
Но война — лишь начало путешествия на край ночи. Получив освобождение от службы, Бардамю отправляется работать по контракту в Африку и наблюдает за болезненным процессом колонизации. Французы не щадят аборигенов, африканская природа не щадит французов: в этом отрезке Селин натуралистично описывает выпадающие испытания, выпадающие на долю колонистов и его самого. Из Африки Бардамю плавно перемещается в Америку, где ходит по борделям и работает на заводе «Форд» — оказывается, и там жизнь не сахар — и возвращается в предместье Парижа, где открывает врачебный кабинет. Мир вокруг него все это время словно катится куда-то вниз. Ни в одной из локаций не видно просветов, перспектив — и началось это словно в тот самый момент, когда Бардамю шутки ради решил записаться в добровольцы в Париже.
И Бардамю покорно катится куда-то вместе с этим миром. Селин никогда не стоит перед вами весь такой красивый и в белом пальто, в то время как остальные копошатся в грязи. Не обличает пороки — а просто их описывает. Едва ли считает себя лучше других. Встречаясь с редкими образцами человеческой доброты, Бардамю удивляется им и даже преклоняется. Сам он так на такое не способен. Почему? Лучше его не спрашивать: выльет на вас ушат рассуждений о тщетности всего.
И что важно — не будет выбирать выражения. Собственно, этим роман Селина отличился в истории литературы — тем, что он первым среди французских прозаиков позволил себе такое количество разговорной речи и непечатных слов в тексте. И это не просто какие-то проклятия или нецензурные эпитеты, создающие особый эмоциональный фон. Никто из «потерянного поколения» не смел так бурно выражать недовольство участью человека. Селин искусно вплетает насмешливые характеристики, оскорбления и мат в свою литературу — например, через имена собственные или фамилии. Бардамю лечит ушловатых членов семьи Прокисс; работает в психиатрической больнице вместе с русским по фамилии Суходроков; отправляясь в Африку, он устраивается на работу в фирму «Сранодан Малого Конго». Как и русские классики с говорящими фамилиями, Селин тем самым дает свою оценку окружающей его реальности. И это чуть ли не единственные маркеры того, что все написанное — вымысел. Ну, или почти вымысел.
