Двадцать лет назад в Екатеринбурге повесился Борис Рыжий (1974-2001) — поэт, в стихах которого смерть была главной темой, подругой и собеседником. А в реальности смерть самого Рыжего, безвременная для его родных, друзей и поклонников, стала столь символичной в контексте его творчества, что некоторые даже стали записывать Рыжего в «клуб 27» вместе с Кобейном и Хендриксом, хотя он умер за 4 месяца до своего 27-го дня рождения.
«Я хорошо помню, как узнал о смерти Рыжего, – рассказал Василий Иванов, журналист из Екатеринбурга, знакомый поэта. – Я ждал маршрутку на остановке строго напротив центрального входа в главный на тот момент корпус Уральского госуниверситета на проспекте Ленина. Меня заметил и подошел ко мне Андрей Ильенков, коллега Рыжего по журналу «Урал». Было видно, что он не очень понимает, как правильно сказать, и он с такой интонацией «Совинформбюро», «капслоком» произнес: «Сегодня в Екатеринбурге умер поэт Борис Рыжий». Сейчас это может выглядеть рисовкой, но я абсолютно искренне ответил «И как же теперь жить и писать?»
Рубашка в клеточку,
в полоску брючки –
со смертью-одноклассницей под ручку
по улице иду, целуясь на ходу.
Лучший способ помянуть умершего поэта – читать его стихи. И если вы не знаете поэта Бориса Рыжего, то эта статья – как раз для того, чтобы объяснить, чем его стихи были так важны для русской жизни и литературы. В эпохе советских восьмидесятых и девяностых, времен, которые для всей страны прошли в борьбе и взрослении, был поэт с биографией под стать эпохе, который ее и воспел.
Сын врача и профессора, любивший сидеть дома за книжкой, в шесть лет он переезжает вместе с семьей (служебные нужды отца) из Челябинска в Свердловск – в район Вторчермет (назван по заводу вторичной переработки черных металлов). Его жизнь шла в двух мирах – в одном дом, изучение английского по Шекспиру, любовь к Гандлевскому и Кушнеру, впоследствии – ученая степень. В другом – двор, старые урки, алкаши и хулиганы, мир, в котором нужно было выживать. Этот мир и населявшие его люди стали для Бориса Рыжего питательной почвой, землей его поэзии.
«Нагой, но в кепке восьмигранной, переступая через нас, со знаком качества на члене, идет купаться дядя Стас. У водоема скинул кепку, махнул седеющей рукой: айда купаться, недотепы, и – оп о сваю головой.
Он был водителем «камаза». Жена, обмякшая от слез. И вот: хоронят дядю Стаса под вой сигналов, скрип колес.
Такие случаи бывали, что мы в натуре, сопляки, стояли и ******, чесали лысые башки. Такие вещи нас касались, такие песни про тюрьму на двух аккордах обрывались, что не расскажешь никому. <…>»
Для читателей Рыжего из других городов и эпох, никогда не живших в Свердловске 1980-х (ныне Екатеринбурге), не получавших в морду от местной шпаны, не пивших суррогатный спирт на стройке, Вторчермет Бориса Рыжего – такое же место, как Уездный город N Майка Науменко, Desolation Row Боба Дилана, как Петербург Гоголя и Пушкина, в котором вместе с реальными жителями живут Евгений Онегин и коллежский асессор Ковалёв. У Рыжего вместе с его друзьями, такими как Сергей Жилин или поэт Олег Дозморов, в его лирическом Вторчермете множество безымянных и вымышленных героев.
На купоросных голубых снегах,
закончившие ШРМ на тройки,
они запнулись с медью в черепах
как первые солдаты перестройки
– говорит Рыжий о своих кентах. Но и сам Борис Борисович жил той же жизнью, не наблюдал ее со стороны. Он – один из немногих поэтов, которые без лишней витиеватости описывали детские и подростковые алкогольные трипы.
…Нам взяли ноль восьмую алкаши
–и мы, я и приятель мой Серега,
отведали безумия в глуши
строительной, сбежав с урока.
Вся Родина на пачке папирос.
В наличии отсутствие стакана.
физрук, математичка и завхоз
ушли в туман.
И вышел из тумана
огромный ангел, крылья волоча
по щебню, в старушáчьих ботах.
В одной его руке была праща,
в другой кастет блатной работы.
Он, прикурив, пустил кольцо
из твердых губ и сматерился вяло.
Его асимметричное лицо
ни гнева, ни любви не выражало.
Гудрон и мел, цемент и провода.
Трава и жесть, окурки и опилки.
вдали зажглась зеленая звезда
и осветила детские затылки.
…Таков рассказ. Чего добавить тут?
вот я пришел домой перед рассветом.
Вот я закончил Горный институт.
Ты пил со мной, но ты не стал поэтом.
Так пьянка двух школьников на стройке превращается в аллюзию на «Пророка» Пушкина: напомню, то стихотворение тоже начинается с жажды – только у Пушкина «духовной жаждою томим», а тут жажда утоляется «ноль восьмой» какого-то спиртного. Ангел появляется и там, и там – но не всякий, кто пьет, становится поэтом.
Когда Рыжий пишет «В том доме жили урки, завод их принимал. // Я пыльные окурки с друзьями собирал», вряд ли это фигура речи. Как рассказывала в интервью Ольга, сестра Бориса, «Урки действительно жили прямо в нашем подъезде. Видимо, Боря с ними общался: “Слушай, братья Лешие мужика убили”. Были у нас такие соседи. “Боря, откуда ты знаешь?» «Да об этом все знают! Убили мужика, зарыли его в землю». Я рукой махнула, думала – он шутит. Но пришла весна, мертвого нашли, и Леших посадили. Боре тогда было шестнадцать лет, не больше…»
Только справа закроют соседа, откинется слева:
«Да чего ты, не бойся, ведь мы же соседи, сопляк».
И опять загремит дядя Саша, и вновь дядя Сева
в драной майке на лестнице: так, мол, Бориска, и так,
если кто обижает, скажи. Так бы жили и жили,
но однажды столкнулись — какой-то там тесть или зять
из деревни, короче, они мужика замочили.
Их поймали, и некому стало меня защищать.
А почему «защищать»? В своем районе Борис пользовался уважением: «Слушай, иду по лестнице, – рассказывал он сестре. – Передо мной мужик. Он вынимает нож. Глаза совсем стеклянные. Потом он говорит: “А, Борька, это ты…”» А такое уважение возможно было заслужить только будучи человеком, верным принципам, и Рыжий таковым был.
«Один раз при Боре – с девушки сняли шапку. Он бросился вдогонку, настиг похитителя, шапку вырвал из рук: “Гляжу на него и не знаю: что делать? В милицию сдавать – стрёмно. По морде бить – противно. Плюнул я – и понес шапку девушке…”»
Чтобы выстоять в уличных драках, многие занимались боксом, в том числе и Борис:
13 лет. Стою на ринге.
Загар бронёю на узбеке.
Я проиграю в поединке,
но выиграю в дискотеке.
Пойду в общагу ПТУ,
гусар, повеса из повес.
Меня обуют на мосту
три ухаря из ППС.
Однако всем попадало от шпаны, несмотря ни на какой бокс, особенно если приходилось оказаться в чужом районе. В 1991 году семье Рыжих пришлось переехать со Вторчермета в другой район, на Московскую горку. Борис очень волновался: «Меня там убьют. Я могу жить только здесь, на Вторчермете. Здесь меня знают, есть хоть какой-то авторитет. А в центре – я никто, случись чего – никто впрягаться за меня не будет!»
Летом 1991-го только окончивший школу Борис уже ухаживал за Ириной Князевой, своей будущей женой, и как-то отправился провожать ее до дома, на Вторчермет. В новом костюме, недавно привезенном отцом из Германии. Возвращаясь на Московскую горку, Рыжий был избит возле Дворца спорта: «Сзади ударили по голове, сбили с ног, долго пинали». Костюм, разумеется, сняли. Восстанавливался Борис очень долго – следы побоев видны даже на свадебных фотографиях (Рыжий женился на Ирине в декабре 1991).
Отделали что надо, аж губа
отвисла эдак. Думал, всё, труба,
приехал ты, Борис Борисыч, милый.
И то сказать: пришёл в одних трусах
с носками, кровь хрустела на зубах,
нога болела, грезились могилы.
Это не некролог, чтобы перечислять все этапы жизни и достижения Бориса Рыжего. Пока его гражданская биография шла дальше – рождение сына Артема (1993-2020), учеба в Горном институте и впоследствии аспирантура – поэзия так же взаимодействовала с его жизнью и определяла ее. Как заканчивается стихотворение об избиении возле Дворца спорта?
Ну, подождал, пока сойдёт отёк.
А из ноги я выгоду извлёк:
я трость себе купил и с тростью этой
прекраснейшей ходил туда-сюда,
как некий князь, и нравился – о да, –
и пожинал плоды любви запретной.
Из рассказов самых разных современников известно, что Борис любил придумывать разные истории про свой шрам, полученный в детстве на даче (упал лицом на разбитую стеклянную банку). То бандитская разборка, то – война: в автобусной перепалке «женщина переходит на личности: увидев шрам на щеке Рыжего, записывает его в бандиты. Рыжий реагирует: «Да я же за тебя воевал, бабка!»
Ставший в течение 1990-х очень известным в Екатеринбурге поэтом, Рыжий был в центре внимания и знал об этом. Василий Иванов рассказал о первом публичном чтении стихотворения «Рубашка в клеточку». Это произошло в курилке после литературного вечера в Екатеринбурге зимой 2000/2001 года. Присутствовавшие поэты поспорили между собой, чьи стихи лучше, ситуация накалилась. «И тут вмешался Борис Рыжий, только что появившийся, на самом вечере его не было. Насколько я понимаю, большинство участников конфликта были его хорошими знакомыми, а кроме того, Борису, который тогда был безоговорочно ярчайшей поэтической звездой в Екатеринбурге, могло не очень понравиться, что его появление прошло незамеченным, потому что все увлечены конфликтом. Рыжий сказал что-то в том смысле, что «Стоп-стоп, да ладно, все нормально, все хорошо, и то, и другое» и добавил, что вот только что написал новое стихотворение и может его прямо сейчас прочитать. И прямо в этой курилке замечательно по памяти прочитал «Рубашку в клеточку». Все были впечатлены, лично я запомнил текст почти сразу со слуха наизусть, конфликт забыли и продолжились кулуары.
Кстати, зная задним числом о любви Рыжего к мифологизации, я совершенно не уверен, что он действительно вот только что написал это стихотворение, но к ситуации оно очень подошло», — заключает Иванов.
«Любовь к мифологизации», действительно, была – как и у многих других творцов такого масштаба. А почему – сам Рыжий объяснил, снова упоминая о двойственности мира – лирического и реального – которым питалась его поэзия.
Мой герой ускользает во тьму,
вслед за ним устремляются трое.
Я придумал его, потому
что поэту не в кайф без героя.
<…>
Он бездельничал, «Русскую» пил,
он шмонался по паркам туманным.
Я за чтением зренье садил
да коверкал язык иностранным.
Насколько далеко зашла эта мифологизация Рыжим самого себя? Когда началась его литературная слава, поездки в Москву и даже в Нидерланды на вручение премий и выступления со стихами, Рыжий решил не выходить из образа. Приехав в 1999 году в Москву на вручение «Антибукера», Рыжий не стеснялся появляться вдрызг пьяным на литературных мероприятиях, вел себя как истинный командировочный. Впрочем, этот стиль жизни лучше всех описан самим Борисом Борисовичем в его стремительной, острой прозе «Роттердамский дневник», опубликованной уже посмертно.
Конечно, этот образ, это поведение – лишь одна из масок самого Бориса Рыжего. Как говорил его друг, поэт Олег Дозморов, «Есть низкие истины, которые мы принимаем за правду. Пил, дебоширил, не выносил мусор у родителей, творил миф. И есть настоящая истина, которая засыпана этими сведениями: к нам приходил большой поэт с человеческой трагедией». Задаваясь вопросом о причинах, по которым Борис Рыжий покончил с жизнью, следует, по мнению его друзей и современников, искать причины не в бандитских разборках, а в самом мироощущении, в котором Рыжий существовал. По свидетельствам многих знавших Бориса, у него были проблемы с алкоголем, которые он тоже воспел, уподобляя их легендарному пьянству Аполлона Григорьева:
Воро́тишься с очередной свистопляски,
заснёшь, а проснёшься: обидно до слёз.
Григорьева Фетушка в крытой коляске
пьянющего в сиську по Питеру вёз.
Знакомые и незнакомые лица
двоятся, троятся в твоей голове.
Одеться, спуститься и опохмелиться
бодяжною водкой в ближайшем кафе.
Однако, похоже, что на деле жизнь в образе иногда превращалась в пьянство – столько раз воспетое в стихах, в жизни оно не стало от этого романтичнее. Как рассказывает Василий Иванов, в последние месяцы своей жизни «Рыжий выглядел человеком несчастливым, потерянным, много пьющим». Именно в последние годы и месяцы жизни Рыжим были созданы самые сильные его стихотворения.
Городок, что я выдумал и заселил человеками,
городок, над которым я лично пустил облака,
барахлит, ибо жил, руководствуясь некими
соображениями, якобы жизнь коротка.
Вырубается музыка, как музыкант ни старается.
Фонари не горят, как ни кроет их матом электрик, браток.
На глазах, перед зеркалом стоя, дурнеет красавица.
Барахлит городок.
Виноват, господа, не учёл, но она продолжается,
всё к чертям полетело, а что называется мной,
то идёт по осенней аллее, и ветер свистит-надрывается,
и клубится листва за моею спиной.
Сейчас можно было бы подумать, что Рыжий стремился, как сейчас принято, вырваться, убежать из среды обитания, полной прошлого. Он, однако, думал иначе:
Долго ты еще собираешься сидеть в своем Екатеринбурге? Я пожал плечами: если с женой наладится, так до самой смерти и просижу. Да и если не наладится, как я могу уехать. В Свердловске прошло мое детство, здесь мои друзья, по этим улицам по ночам прогуливаются тени родных мертвецов, погибших в самых сказочных обстоятельствах. В Свердловске до сих пор по 20-му маршруту ходит автобус, где на спинке последнего сиденья выцарапаны мои инициалы “Б. Р.” — это я ездил со своего Вторчермета к Ирине в Елизавет.
Сейчас, спустя 20 лет, ажиотажный, «желтый» интерес к обстоятельствам смерти Бориса Рыжего, к счастью, поутих, так как стихи и их объём (за неполных 27 лет Рыжий написал около тысячи стихотворений) затмили бытовые подробности, о вреде зацикливания на которых предупреждал Олег Дозморов, друг Бориса: «Знать, каким был Борис, не значит знать, как он ел, спал, как его кормили и т.д. Это вообще не из области информации. Это из области музыки».
Вот здесь я жил давным-давно — смотрел кино, пинал говно и, пьяный, выходил в окно. В окошко пьяный выходил, буровил, матом говорил и нравился себе, и жил. Жил-был и нравился себе с окурком «БАМа» на губе.
И очень мне не по себе, с тех пор, как превратился в дым, а также скрипом стал дверным, чекушкой, спрятанной за томом Пастернака, нет, — не то. Сиротством, жалостью, тоской, не музыкой, но музыкой, звездой полночного окна, отпавшей литерою «а», з п вшей кл вишею «б»: Оркестр игр ет на тру е — хоронят Петю, он де ил. Витюр хмуро р скурил окурок, ст рый ловел с, стоит и плачет дядя Ст с. И те, кого я сочинил, плюс эти, кто вз пр вду жил, и этот двор, и этот дом летят на фоне голу ом, летят неведомо куд — кр сивые к к никогд .
