Копипаста «Здравствуйте дорогой Мартин Алексеич!» известна многим: мирное письмо пожилого ветерана хозяину дачи превращается в набор бессвязных, а затем вообще инопланетных ругательств. Но не все знают, откуда она. А если знают, почему бы не перечитать классику?
«Норма» — первый роман Сорокина: он начал писать его ровно сорок лет назад, в 1979-м, и закончил спустя четыре года. Действие происходит в Советском Союзе, но с одной примечательной особенностью: в этом СССР все жители обязаны ежедневно съедать 150 грамм говна. Без исключения — от студентов до интеллигентов, от работяг до номенклатурщиков.
Молодой Сорокин
«Аня сняла с буфета накрытую тарелку. Под крышкой лежали четыре нормы. Три были потемнее, одна — совсем свежая, оранжево-коричневая. Аня высыпала в нормы орехи, помешала ложкой:
— Эр, а Колиному министерству норму кто поставляет?
— Детский сад.
— Оно и видно. Вон какая светленькая. Мы интернатовскую едим. Ничего, конечно, но не такая… Как пахнет сильно. Эр. Все-таки запах ничем не отбить.
— Испечем, постоит, и никакого запаха.
— Правда?
— Ага… Перемешала? Давай сюда.Аня передала тарелку, Эра счистила тягучее содержимое в тесто, подсыпала муки и стала засучивать рукава».
К поглощению нормы каждый из героев относится ответственно и даже с опаской. Не есть ее или, чего доброго, выбрасывать — преступление, равноценное измене Родине, и за него можно серьезно пострадать. Детям, которые спрашивают: «Мам, а зачем ты ешь какашки?», обещают, что они поймут, когда будут взрослые. При этом едят везде, даже в полном одиночестве, и внимательно наблюдая за семьей и друзьями — если уж надо всем, то никто не отвертится, такой «общественный договор».
И все же, почему герои книги едят кал?
Уважаемые исследователи, объясняя смысл книги, пишут:
«Объединяющая идея «Нормы» — языковая нормативность советской жизни, которую Сорокин пытается взломать и показать, что на самом деле за норму в позднесоветском обществе приняты ненормальное существование и отношения между людьми, что и отражает их речь».
Да, это действительно так. Но за сложными интерпретациями теряется главное, что нам хочет сказать Сорокин: советская жизнь — это значит жрать говно. Безо всяких метафор.
«…Вы вот норму едите, а я вспомнил, как мы с Чеготаевым пришли в «Новый мир». К Твардовскому. Он при нас норму вытащил, тогда они ведь поменьше стали, так вот, норму, значит, вытащил и бутылку с коньяком. Нам по стопке налил, а сам раз куснет — стопку опрокинет, другой — и снова стопку. Так полбутыли выпил.
<…>
– Домой не возил?— Никогда. Да что Твардовский, Гамзатов вон вообще ее на шампур, вперемешку с шашлыком. Жарит и ест, хванчкарой запивает».
Речь персонажей действительно является маркером их существования, и тут стиль Сорокина предстает во всей красе. В 1984 году, когда роман был закончен (кстати, само слово «норма» — анаграмма слова «роман»), 29-летний Сорокин сразу же стал культовым писателем в подпольных, диссидентских кругах. «Письма Мартину Алексеичу» неоднократно читали вслух на подпольных пьянках поэты-концептуалисты и художники (например, Лев Рубинштейн или Андрей Монастырский).
Сорокин в наши дни
С этих писем Мартину Алексеичу и начинается в книге мощный мотив разрушения. Автор хочет просто уничтожить, разъять, распылить на атомы эту советскую речь и действительность. И дальше — самая, наверное, уморительная часть романа, в которой классические советские песни и стихотворения о подвигах и будущем коммунизма интерпретируются буквально.
«Золотые руки у парнишки, что живет в квартире номер пять, товарищ полковник, — докладывал, листая дело № 2541/128, загорелый лейтенант. — К мастеру приходят понаслышке сделать ключ, кофейник запаять.
<…>
Через четыре дня переплавленные руки парнишки из квартиры № 5 пошли на покупку поворотного устройства, изготовленного на филиале фордовского завода в Голландии и предназначенного для регулировки часовых положений ленинской головы у восьмидесятиметровой скульптуры Дворца Советов.
Владимир Сорокин, до смешения похожий на Фрэнка Заппу
Представляю, какой восторг это вызывало в 1980-х у первых читателей романа, которым все эти песни и стихи надоели хуже горькой редьки.
«— Але! Город? Девушка, соедините меня, пожалста, с отделением НКВД. Да. Да. Конешно, конешно, я не спешу…
<…>
— Да! Да! Здравствуйте!… Да, простите, а кто это… дежурный офицер? <…> Товарищ дежурный офицер, дело в том, что у нас в данный момент снова замерло все до рассвета — дверь не скрипнет, понимаете, не вспыхнет огонь. Да. Погасили. Только слышно, на улице где-то одинокая бродит гармонь. Нет. Я не видел, но слышу хорошо. Да. Так вот, она то пойдет на поля за ворота, то обратно вернется опять, словно ищет в потемках кого-то, понимаете?! И не может никак отыскать. Да в том-то и дело, что не знаю и не видел, но слышу… Во! Во! и сейчас где-то пиликает!
<…>
Через час по ночной деревенской улице медленной цепью шли семеро в штатском.Слева в темноте тоскливо перекликнулись две тягучие ноты, задребезжали басы и из-за корявой ракиты выплыла одинокая гармонь.
Семеро остановились и быстро подняли правые руки.
<…>
Посыпались кнопки, от перламутровой панели отлетел большой кусок, сверкнул и пропал в траве. Дырявые мехи сжались в последний раз и выдохнули — мягко и беззвучно».
Сорокин — лучший стилист в русской литературе второй половины XX века, свободно, с блеском и удовольствием имитирующий любые стили письма, от соцреализма до классической русской прозы, от производственного до экзистенциалистского романа, и уже в дебютном романе он расчехляет весь свой арсенал мастера.
А еще эта книга — прекрасное напоминание всем ностальгирующим по нашему советскому прошлому, особенно по советскому обществу и массовой культуре.
— Господи… мерзость какая… откуда они такую вонючую берут…
— Это из интерната Первомайского, откуда еще…
— Гадость какая… черные комки какие-то…
— Ты нос зажми да проглоти. В первый раз, что ль, ешь…