В конце февраля вышел роман Михаила Гиголашвили «Кока» — увлекательное жизнеописание молодого наркозависимого грузина Коки Гамрекели, который в начале 90-х годов сводит концы с концами в Амстердаме, а затем решает вернуться в родную Грузию, что оборачивается весьма мрачным приключением. Вместе с книгой «Чертово колесо» роман образует дилогию — и это одни их самых важных произведений про наркотики и наркозависимых, когда-либо созданные на русском.
Гиголашвили уже больше двадцати лет преподает литературу в Германии. В интервью Disgusting Men писатель рассказал о своей молодости, прообразах особо ярких персонажей романа, старом Тбилиси и Достоевском как главном писателе всей жизни.
Моя молодость совпала с хиппи-революцией 68-го года. С музыкой вошел каннабис. С этого началось соприкосновение с такими людьми. Моя жизнь делилась на две части. В одной академический круг общения, в другой -— молодежные тусовки, концерты, музыка, я сам на ударных играл. По пьянке залетал несколько раз. Некрупно, но были инциденты с милицией. Довольно бурная молодость. Но я ходил в университет, учился, писал дипломы и диссертации, работал над Достоевским, и в то же время не терял контакта с тем, что вокруг, с улицей. Но литература, Достоевский, семья — это всегда был мой спасательный круг.
В Тбилиси я дружил с одним криминальным авторитетом. Кстати, его фотография стоит на обложке «Коки». Он во мне видел что-то другое — тянулся ко мне в разговорах, потому что все остальные разговоры ему уже были известны. Когда ко мне приходил, я ему музыку ставил разную. Я был для него новым человеком с новыми понятиями, литературой, культурой. Ну а воры потому и воры, потому что они быстро схватывают и понимают. В итоге он раскороновался и стал фотографом. Нугзар в романах с него отчасти списан. Его Валера Соколов звали, близкий мой товарищ, светлая память.
А Хан Тархан Батумский в «Коке» — это собирательный образ старых воров, которые протестуют против беспредела. Они друг друга бродягами называют. Это люди, которые правят и сегодня. Люди старого поколения. Они были против автоматов, грабежей, против пыток, убийств и наркотиков. Но их конец близок.
У них поразительная лексика. Она очень насыщенная. Я получаю удовольствие, когда работаю с ней. Она очень смысловая и очень экспрессивно окрашена. В ней четко расставлены все акценты. Я благодарен судьбе, что она сводила меня с разными людьми, и я смог научиться у жизни, как индивидуализировать речь героя. Посмотрите многие современные романы, герои все говорят одним языком. Для меня это неприемлемо. Это серийность и стерильность. Когда я составляю планы, у меня там написано, кто каким говором должен характеризоваться, какие словечки соответствуют героям, какие шутки и прибаутки можно им приписать.
Действие некоторых эпизодов «Чертова колеса» и «Коки» происходит в районе Тбилиси под названием Сололаки: герои книги отзываются о нем как о весьма опасном, хоть его обитатели и подчеркнуто вежливы. В наше время Сололаки — туристический магнит: район полон уютнейших дворов со старинными домами.
«В старину город лежал ниже. Мейдан, Авлабар — то, что вокруг Куры (река в Тбилиси — прим. DM). В XIX веке, когда приехал наместник Воронцов, которого сняли из Одессы и перекинули на Кавказ, при нем началось широкое застраивание Сололака. Он лежит чуть повыше и там прохладно летом, что очень важно. Было много садов. Богатые люди начали там строить дома. Не только тбилисские люди, бакинцев много — нефтяные королей, которые были связаны с Тбилиси, строили там дома. Потому что Тбилиси давно уже был центром Закавказья. Поэтому этот район так и остался [самым модным]. Дома эти, подъезды, шик. Квартира, в которой сейчас живу в Германии, хоть в ней потолок два с половиной, давит на меня постоянно. Я вырос в квартире, где потолки были — четыре метра.
Я регулярно езжу в Грузию и не вижу, что Тбилиси стал другим. Наоборот. Конечно, в город влился большой поток нетбилисцев. Это 400 тысяч баженцев из Абхазии и 25 тысяч беженцев из Южной Осетии. Они «тифлисскую» атмосферу разваливают. Старых осталось не так много, но есть молодежь, которая достаточно цивилизованная. Ты можешь ходить хоть с красным хохолком на голове, тебя никто не тронет. В мое время если бы кто-то с красным хохолком появился, он бы до конца улицы не дошел бы. Избили бы где-нибудь в подворотне».
Главным писателем своей жизни считаю Достоевского. Я им занимался 10 лет безостановочно. Мне нравятся даже не столько сами произведения, сколько подготовительные материалы и заметки к ним — это что-то фантастическое. Все это есть в 30-томнике. К каждому роману — слава богу Анна Григорьевна (вторая жена Достоевского — DM) это сохранила — существует подготовительные материалы и записные книжки.
Из них можно узнать все! Он же был эпилептиком, и у него после припадков напрочь пропадала память. Поэтому он избрал такой стиль работы — безостановочную стенографию. То есть, первый поток мысли — это не Хайдеггер, а Достоевский во всех этих книжках. У него весь процесс написания произведения отображен на письме. Можно отследить, как он ищет слова для какого-то героя, как он рассчитывает эпизоды. Или сам себя останавливает: «писать коротко, писать по-пушкински». Кстати, у Толстого это тоже встречается в дневниках.
У Достоевского все романы написаны от первого лица, но Раскольников написан от третьего лица, хотя в первых записных книжках Раскольников был «я». А потом он пишет: безнравственно изображать убийство с точки зрения убийцы, и все — начинается «он». За этими перепадами очень интересно наблюдать.
Камю тоже сыграл свою роль, Кафка, Сартр, но основа — русская классика. Мой любимый писатель — Гончаров. «Обломов», я считаю, вообще вершина. [Из современных] никого особо не читаю. Читаю друзей, знакомых. Прекрасно ориентируюсь, кто что написал, в фейсбуке все эти контакты есть. Когда я сам пишу что-то, я стараюсь ничего не читать, чтобы не попадать под влияние. А так как я сам все время что-то пишу, времени на чтение не остается. Потом многих современных мне не интересно читать, потому что там нет интересной для меня лексики. Меня интересует в первую очередь, как писатель оформляет свои мысли, потому что все эти идеи, кто с кем спит и что делает — все архетипы в Древней Греции использовали. А вот как это сделано, как характеризуется герой, какая лексика, как у него построены предложения — это интересно. С этой точки зрения не взялся бы никого выделять. Некоторые не очень умные литераторы любят поименно перечислять своих «великих» братков-коллег, но я лучше не буду высказываться на эту тему.
Я не читаю переводную литературу, потому что для меня перевод никчёмен: я не пойму лексику этого писателя, а сюжет мне не интересен. Я знаю, что буду читать не оригинал, а переводчика. Например, я помню, когда прочел «Улисса» первый раз. У меня в голове был полный хаос. Потом, когда я отца спросил, он сказал — эта вещь написана для англичан, а когда все эти завитушки, финтифлюшки и понты переводятся на русский, ты ничего не понимаешь.
Один издатель-немец рассказал, почему мои романы не переводят. Во-первых, количество страниц большое. Двадцать тысяч евро надо заплатить только переводчику. Во-вторых, лексика. Возьмите «Коку». Возможно ли лексику тюремную передать? Или русско-немецкий волапюк? Или акценты? В деньги опять же все упирается. Немец считает: если я заплачу переводчику 20 тысяч, то я должен продавать книги по 40 евро. но никто не заплатит столько за книгу неизвестного автора. Переводят тех, у кого поменьше страниц, а уровень лексики такой примитивный, что даже самый глупый гугл-переводчик справится.
«Чертово колесо» я начал, еще когда жил в Грузии. Было так: сначала написалась новелла про беса и отшельника. У меня есть товарищ, сейчас он в Америке, Александр Фридкин, мистик и алхимик, мы с ним несколько раз ходили в горы, было интересно. Он мне посоветовал: ты посмотри, может, эту вещь про беса и отшельника можно раскидать в виде вставки, как в «Мастере и Маргарите». Роман в романе. И началось. Этот эпизод с поимкой [героя «Чертова колеса» в самом начале] и списками на самом деле произошел с моим друзьями. Я начал его расписывать, и пошло — как всегда, нарастали смыслы, эпизоды, ситуации, сюжет. Когда я уехал в 1991-м на работу в Германию, я первые пять лет здесь вообще не мог ориентироваться — надо было с немцами разбираться. В 95-м я начал пересматривать написанное. А в 2007-ом сел и где-то за два года довел «Колесо» до кондиции. И затем решил вернуться, потому что герой хороший — Кока. Из него можно было вылепить такого героя, каким он появился в романе.
У меня изначально был план [продолжения «Чертова колеса], но потом умные люди мне посоветовали: не торопись со второй частью, обычно она бывает слабее первой. Вот я этот план и оставил в покое на десять лет. Взял только для «Захвата Московии» полковника Майсурадзе. Будь у меня 1000 лет времени, я бы все романы довел до кондиции…
Очень многое в «Чертовом колесе» и «Коке» не придумано — ни больница, ни тюрьма, ни ожоговый центр. Только я попал туда, когда мне было 19 лет, то есть не в 93-ем, а в 73-ем. Пятигорская тюрьма — тут я не отошел от правды. Все было примерно по такой же схеме, как и в романе. Полгода я там провел в ожидании. Потом вышел, как в романе.
Прообраз инспектора Пилии из «Чертова колеса» звали Телия, и он был наглым ментом. Продажный коп, которых сейчас много всюду. Еще в «Чертовом колесе» есть министр, а я видел этого министра. Он как медведь был. Конечно, какие-то типажи имеют прообразы, но это все не решается так примитивно, что я должен его описать так, как видел. Как говорится, прибавляется нос от этого, уши от другого.
Сатана тоже имел прообраз. К сожалению, он умер, естественно, от такой жизни. Я очень с ним дружил, он ко мне очень хорошо относился, как, примерно, с Валерой Соколовым, который во мне что-то находил новое для себя, как и Сатана тоже. Они оба были очень серьезными мужиками, решения принимали за секунду.
Герои «Чертова колеса» и «Коки» живут той жизнью, которая им кажется на этом этапе правильной. Но потом у них происходит переделка сознания — как когда Кока попадает в тюрьму или сумасшедший дом. У него появляются мысли более серьезные по поводу того, что дальше делать. Игра закончена, начинается настоящая жизнь.
Слово «наркоман» я в книгах вообще не употреблял, настолько оно в России стало неприятным и грубым. Я люблю русские бандитские сериалы, и вот там какой-то бедный человек курит косяк. И сразу: «да это же не человек, это скот, давай убей его, это животное, скотина». Вот такое отношение, хотя скоты сами — потому что жрут водку с утра до вечера. Поэтому «Кока» и есть в какой-то мере моя защита униженных и оскорбленных неизвестно почему и зачем.
Хотелось бы, чтобы молодежь прочла бы [оба романа] и не влезла бы в это все. Если проза написана убедительно, тогда, может быть, она повлияет на молодежь, которая подумает — ширяться или нет.
Вопросы задавали Стас Ломакин и Ярослав Славянов.
